Я снова изменил направление. Теперь я шел прямо в гору, рассчитывая, что сверху, должно быть, увижу, где находится поле боя. Возможно, я приду как раз в самый решающий момент, чтобы своим мечом разогнать, уничтожить опьяненную воображаемой победой русинскую армию. Увидя меня, теснимые венгры обретут новую надежду, новые силы. И я громко воскликнул:
— Вперед, венгры, ура! Победа за нами!
Строя такие планы, я вдруг заметил, что потерял свой меч. Но щит продолжал висеть на левой руке.
Сначала я хотел возвратиться, но потом понял, что меч все равно едва ли найду, а на битву могу опоздать. От злости я заплакал и так, со слезами, подымался в гору. Дорога была длинная и трудная.
Когда я смотрел снизу, снег казался мне то розовым, то лиловым, то серым. Но когда подошел ближе, — покрытая снегом вершина находилась от меня на расстоянии не больше полутораста метров, — снег оказался грязно-серым: собственно говоря, это был даже не снег, а лишь снежная грязь.
Я сел на упавшую сосну, но, замерзнув, снова встал. Я думал, что отсюда увижу сражающиеся армии, а увидел Сойву, лесопилку, кальвинистскую церковь и Латорцу. Но наших армий я не видел. Не было слышно даже шума битвы.
Ветер рвал листву дубов и играл иглами сосен, пели птицы. Неподалеку куковала кукушка: «Ку-ку! Ку-ку!»
Я был голоден. Кусок хлеба с маслом, который дала мне с собой тетя Эльза, остался в кармане брюк, лежавших на берегу Латорцы.
Я пошел обратно. Конечно, не из-за хлеба с маслом, но, трезво взвесив положение, я решил, что это будет самое лучшее. Если я переплыву обратно Латорцу, то смогу еще догнать основную группу венгерской армии.
Теперь я шел вниз. Это было менее трудно, но все же нелегко. Спустился в долину, но Латорцы и следа но было. По-видимому, я пошел опять по неправильному пути. Теперь я был отрезан от Сойвы горой с двумя вершинами.
Солнце уже исчезло за горами.
Раньше мне было жарко, теперь я мерз.
Внезапно, как будто без всякого перехода, потемнело.
Я оперся на дерево и, дрожа, стал глядеть в темноту. Домой бы сейчас! И не в Сойву, а в Берегсас.
Устав после целого дня работы, отец, верно, закуривает сейчас трубку и начинает:
— Ну, если уж мы обязательно хотите знать, ребятишки…
Я расплакался.
А вдруг появится медведь, такой громадный, как тот, которого кучер Петрушевич весной убил оглоблей, или же дикий кабан, тот самый, который четыре дня тому назад распорол одному дровосеку живот…
И пока я дрожал от выдуманных мною ужасов, медведь на самом деле приближался. Я слышал, как трещали ветки под его ужасными лапами. И даже не один медведь, а два… три… целая медвежья семья. А я был один, без всякого оружия…
— Мама! — взвизгнул я.
— О, черт, проклятье! Тут кто-то чужой! — выругался один из «медведей» по-русински.
Около меня стояли четыре русина. Один из них зажег спичку и осветил мое лицо.
— Племянник еврейского доктора, — сказал он. Я узнал по голосу отца Миколы.
— Какой черт занес тебя сюда?
— Я заблудился.
— Шут бы тебя побрал!
Теперь только я заметил, что русины что-то тащили. Это «что-то» имело ветвистые рога. Убитый олень.
«Браконьеры!» — решил я.
Русины шепотом совещались. Совещание затянулось. А так как мне было очень холодно, то я спрятался под шубой Петрушевича.
— Ты умеешь молчать? — спросил меня Петрушевич.
— Умею.
— Обещаешь, что будешь молчать? Если ты разболтаешь, вся деревня будет смеяться над нами, что мы, взрослые бородатые мужчины, тоже заблудились…
— Не бойтесь, я не разболтаю. Пусть убьют меня, я все равно не скажу, что видел вас, и об олене тоже ничего не скажу.
— Добром это не кончится, — сказал один русин.
— Все будет в порядке! — ответил решительно Петрушевич. — Если паренек что-нибудь сболтнет, я убью Марусю.
Петрушевич взял меня на руки. Под его шубой было тепло и сильно пахло потом. Я заснул. Когда проснулся, мы были уже у самой деревни.
— Дойдешь отсюда сам до дому?
— Дойду.
— И будешь молчать?
— Буду.
— Не забудь: если разболтаешь — я убью няню Марусю.
Стемнело. Окна нашего дома были освещены. Я постучал в одно из них.
— Доктор ушел к больному! — крикнула тетя Эльза.
— Это я, тетя Эльза, я — Геза.
