— Теоретически мы давно знаем, сколько вреда приносят опоздания, как мучительно бывает ждать, ждать, страдать от чьей-либо неточности. Теперь же вы, товарищи, решившие объединиться для борьбы с опозданиями, смогли на практике убедиться, как нехорошо опаздывать, как отвратителен и даже ненавистен становится тебе человек, обрекающий товарищей на мучительное ожидание.
Раздались оглушительные аплодисменты. Луначарский исправлял впечатление от своего полуторачасового опоздания блестящим полуторачасовым докладом. И надо сказать, это ему вполне удалось.
Короче говоря, общество по борьбе с опозданиями было учреждено. Оно насчитывало более двух тысяч членов. Я тоже был в числе учредителей, но, к сожалению, о дальнейшей судьбе этого общества ничего не знаю. В одном я абсолютно уверен, — опоздания не изжить двум тысячам членам общества, это в состоянии сделать лишь созидательный труд двухсот миллионов.
Это произошло со мною в 1925 году, в конце мая или в начале июня. Нетрудно было бы установить дату и поточнее, но я не думаю, что это кому-либо важно. Лично мне очень нравится парить на крылышках памяти, не видя ни берегов, ни других точек опоры. Возможно, этим я льщу самому себе: вот, мол, какой я счастливый, встречался с таким множеством интересных людей, был свидетелем стольких волнующих встреч и почти фантастических событий, что потерял им счет. Но возможно также и другое: не помня точных дат, я тем самым наказываю самого себя за то, что, будучи свидетелем и участником великих событий, никогда не думал, что вот, мол, сегодня исторический день, или исторический момент, или совершается какое-то историческое событие. Нет, в любой из подобных исторических дней я, как помнится, был озабочен какими-то своими повседневными делами и будничными радостями. И теперь вот эти воспоминания пишутся как бы в компенсацию за упущенное или, если угодно, в доказательство того, что, несмотря на мою тогдашнюю недальновидность и легкомыслие, я все-таки могу сказать о себе: «и я там был, мед-пиво пил…»
Итак, однажды утром я слонялся по редакции «Огонька». Не помню точно, какое конкретное дело было у меня там, — по всей видимости, я выпрашивал аванс. Случайно встречаюсь с Юрием Либединским, выходим вместе на улицу.
— Я иду на просмотр фильма, пошли со мной, Бела! — предложил он мне.
— У меня нет пригласительного.
— А у меня билет на двоих, — не унимался Либединский. — И, увидя, что я колеблюсь, добавил: — А оттуда пойдем обедать вместе с ребятами.
«Ребята» — то бишь руководители Союза пролетарских писателей — действительно уже собрались в Клубе журналистов, где тогда обычно устраивались просмотры новых фильмов. Зал примерно на двести мест был заполнен лишь наполовину. Одиннадцать часов утра не самое удобное время для работающих в ночную смену газетчиков. Зато среди зрителей я увидел наркома просвещения Луначарского, сидевшего в окружении нескольких видных военморов. Был, конечно, здесь и режиссер фильма. Он стоял в дверях и приветствовал, благодарил каждого входящего в зал на манер того, как это делают специальные люди в фешенебельных европейских ресторанах. Я впервые видел этого режиссера: он был плохо одет, худой, низкорослый, бледное лицо казалось усталым, только живые глаза блестели.
Все время, пока крутили ленту, — фильмы в ту пору были немые, — в зале стояла тишина, лишь изредка слышался глубокий вздох или тихий возглас. Когда зажглось электричество, не раздалось ни единого хлопка. Зрители как сидели, так и оставались сидеть в своих креслах, молча н недвижимо.
И только Луначарский — тогда уже пожилой и немного располневший — вскочил со своего места и энергично поднялся на сцену.
— Товарищи! — сказал он. — Мы являемся свидетелями культурного события исторического значения. Родилось новое искусство. Сегодня мы можем сказать, что кино становится искусством, настоящим, имеющим большое будущее искусством!..
Луначарский говорил сжато, но, как всегда, прекрасно, убедительно и возвышенно. Когда он кончил и сел на свое место, раздались наконец первые аплодисменты. Аплодисменты продолжались долго и становились все горячее. После Луначарского говорили еще многие. Не так хорошо, как он, и, пожалуй, не столь убедительно, хотя гораздо длиннее, но тоже вдохновенно и страстно.
