Предназначенный для нас дом находился совсем близко от дома Шейнеров. Он был еще совсем новым. Сосновые доски, из которых были сделаны его стены, распространяли свежий аромат. Перед окнами росли кусты шиповника. Обе комнаты были совершенно пусты.
— Пока не прибудет ваша мебель, я могу одолжить вам несколько стульев и тюфяков, — сказала мадам Шейнер.
В то время как родители были заняты измерением величины комнат и спорили о том, где и как расставить нашу, ожидаемую из Уйпешта мебель, я обратился к мадам Шейнер.
— Не будете ли вы так любезны, — спросил я вежливо, — сказать мне, где я могу повидать человека по имени Абрам Хозелиц?
— Шма, Исроэль! — крикнула мадам Шейнер и схватилась за сердце. — Вы ищете этого разбойника? Этого убийцу? Господин Балинт, мадам Балинт, что вы скажете? Ваш сын, племянник Фердинанда Севелла…
— Что такое? Что случилось? Что ты сделал, Геза?
— Подумайте только — он спрашивает меня о Хозелице!
— А кто такой Хозелиц? — обратился ко мне отец.
— Это я и хотел узнать, — ответил я невинно.
— Человек не должен быть добрым, я всегда говорю. Нет, нельзя быть добрым! В Чикаго я избавила Фердинанда от вшей, одела его и сделала человеком — он женился на этой отвратительной, усатой Сиди. Этих накормила, напоила, а они интересуются Хозелицем!
— Кто такой этот Хозелиц? — спросил отец, дрожа всем телом.
— Не знаю, папа. Я хотел у нее узнать.
— Кто? Разбойник. Убийца. Предатель отечества, — орала мадам Шейнер.
У отца начался приступ кашля.
— Не надо волноваться, Йошка! Не надо! — плакала мать. Отца уложили в одной из комнат на голый пол.
Я свернул свое пальто и положил ему под голову.
Мать вытирала платком покрытый потом лоб больного.
Обе сестры громко плакали.
Мадам Шейнер оставила нас одних.
Проискав больше часа, я наконец нашел хижину, в которой жил Абрам Хозелиц. Я застал его дома. Хижина состояла из одной комнаты, служившей также и кухней. Хозелиц был занят тем, что большими ножницами, предназначенными для стрижки овец, срезал лохматые черные волосы с головки семи-восьмилетнего мальчугана.
Когда я справлялся у прохожих о некоем Абраме Хозелице, все они называли его «Хозелиц Каланча» или просто «Каланча». Кличка эта была для него очень подходящей. Он был хотя и немного сутулым, по необычайно высоким и худым человеком. Одет он был наполовину как русин, наполовину как еврей. Носил лапти и штаны из дерюги, которые кончались немного ниже колен, оставляя открытыми голые худые волосатые ноги. Рубашки на нем не было, а расстегнутая куртка не закрывала его впалой груди. Этим своим одеянием он походил на русина. Но на голове у него была выцветшая светло-зеленая бархатная ермолка, и его узкое, длинное лицо обрамляла большая черная борода. По этому было видно, что он еврей. Его большие, умные, выразительные черные глаза с любопытством уставились на меня.
— Я привез вам привет, — начал я.
— Спасибо, — ответил Хозелиц и продолжал стричь мальчика.
— Вы даже не спрашиваете, от кого.
— Если вы хотите сказать, скажете и без расспросов. А если не хотите, то зачем же я буду спрашивать? Не больно? — обратился он к лохматому мальчику.
— Еще бы не больно, — ответил мальчик.
— Скажи отцу, пусть в другой раз посылает тебя стричься к тому, кто учился этому делу не на баранах.
— Если бы у моего отца были деньги на парикмахера, он не посылал бы меня к вам, — ответил мальчик.
— Привет вам от Эндре Кальмана, — сказал я. — Вы знаете его? Помните?
— Если он посылает мне привет, он, наверное, помнит меня. А если помнит, то, значит, и знает. А если он знает меня, то почему же мне не знать его? А вы, господин, кто будете? С кем имею честь разговаривать? Можешь идти, — сказал он мальчику.
Ребенок оставил нас одних.
Я назвал свою фамилию и сказал, что я сын нового кладовщика лесопилки.
— Куда вы торопитесь? — спросил меня Хозелиц, когда я замолчал.
— Я вовсе не тороплюсь. Я пришел, чтобы спросить вас: какая здесь в Пемете существует рабочая организация, где и как я мог бы включиться в нее?
— Почему вы спрашиваете именно меня?
— А кого мне спрашивать?
— На это я опять отвечу: почему вы об этом спрашиваете меня?
