Именно с таких позиций я подходил к вопросу о департизации КГБ. Приказ по этому вопросу за день до моего прихода уже был подписан Шебаршиным. Парткомы в Комитете свою деятельность прекратили без каких-либо протестов или голодных забастовок. КПСС была слишком дискредитирована, чтобы в ее защиту выступили даже сотрудники КГБ, почти поголовно состоявшие в партии. Впрочем, не обошлось и без маленьких эксцессов. Помню, пришел ко мне на прием сотрудник Комитета, явно взволнованный. «Имейте в виду, — говорит, с трудом сдерживая эмоции, — был и умру коммунистом! Можете выгонять, но от своих убеждений не откажусь!» «Да с чего Вы взяли, что я собираюсь выгонять коммунистов, — отвечаю. — Этак всех надо будет уволить. Важны Ваши профессиональные качества, верность конституционной власти, а то, во что Вы верите, меня не интересует».
Полагаю, что коммунистам КГБ, многие поколения которых безуспешно пытались силой насадить только одну марксистско-ленинскую идеологию, лучше, чем кому-либо, известно, что нельзя насильно заставить людей во что-то поверить или в чем-то разувериться. Нельзя кому-то запретить верить в «светлое будущее всего человечества», тем более что сама идея (не ее воплощение в нашей стране) не так уж и плоха, хотя и утопична. Хочешь верить — верь, но только в нерабочее время.
Департизация стала первым звеном в реформировании КГБ, который должен был стать организацией, служащей не какой-то одной идеологии или партии, а государству, народу, закону.
Конечно, это сейчас, оглядываясь назад, легко анализировать свою работу. Но тогда, в первые дни с их невероятным темпом, десятками встреч, звонков, информационным валом, работу в системное русло ввести не удавалось. Это был калейдоскоп, бешеный ритм, мгновенное реагирование, и если я наделал не слишком много ошибок, значит, повезло.
25 августа. Воскресенье. 8 утра. Встреча с Председателем Верховного Совета Латвии Анатолием Горбуновым по его просьбе. Решением Парламента КГБ Латвии ликвидирован, здания опечатаны, создана комиссия. Договариваемся не спешить. Совместно спокойно разобраться и с архивами, и с собственностью, а главное, не допускать произвола и несправедливости в отношении бывших сотрудников…
Звонок от Гавриила Попова. Есть сведения о возможных терактах. Такое указание об усилении охраны как лидеров демократического движения, так и бывшего руководства КПСС уже дано…
Генерал докладывает о разложении в Министерстве обороны. Генштаб деморализован. Дисциплина упала, пьянство. Особенно тяжелое настроение среди политработников. Люди замкнулись. Боятся расправы.
Готовится указание усилить внимание прежде всего частям стратегического назначения, а также по всему комплексу — от производства до хранения атомного оружия…
Звонок. Депутат слышал от кого-то, что в КГБ идет массовое уничтожение архивов. Объясняю, что указания, запрещающие на время любое движение архивов, уже даны. А все, что касается путча, в архивах нет и, по-видимому, никогда не попадет.
О кадрах лучше и не говорить. Обличение за обличением. Кто строит дачу, используя солдат. Кто участвовал в путче. Кто совершил самый большой «грех» — снял у себя в кабинете портрет Горбачева. Кто творит расправу над демократически настроенными сотрудниками. Много информации и о других ведомствах. Как вело себя руководство Верховного Совета СССР, тот или иной министр. Отмахиваться от любой информации не в моих правилах, принимать все сразу на веру от порой незнакомых людей — тоже. Кому поручить проверить? КГБ? Поскольку официальных заявлений о предполагаемых преступлениях, как правило, не было, большинство этой информации осталось без последствий.
Обеспокоенный пришел Григорий Явлинский. В это смутное время могут быть уничтожены или сфальсифицированы документы, связанные с бюджетом, валютными и финансовыми операциями, внешним долгом, золотым запасом. Немедленное персональное поручение начальнику 6-го Управления Савенкову получить необходимую информацию, составить оперативный план контроля…
В первые дни часто звонил Ельцин: «Считаю, что следовало бы передать дивизию в Теплом стане Министерству обороны»… — «Это уже делается»…
