Когда мы вынырнули в яркий солнечный свет, заливавший пыльный двор, кое-где поросший хилой травой, он стоял, широко расставив ноги, и глядел на свою руку. На тонкой перепонке между большим и указательным пальцами краснел свежий порез. Механик был большим, тяжелым человеком – килограммов на десять тяжелее, чем Льюис. На нем были комбинезон, майка, кепка, какую обычно носят машинисты-железнодорожники, и армейские сапоги с обрезанными голенищами. Он держал свою руку низко у пояса, и казалось, будто для этого ему приходится напрягать все мускулы второй руки и всего тела.
В такой ситуации непринужденно начать беседу очень трудно. Больше всего в тот момент мне хотелось просто исчезнуть, а не объяснять, что мы делаем у этой мастерской. Но Льюис подошел к человеку с порезанной рукой, и спросил – с удивительной для него вежливостью, – не мог бы ли он нам помочь.
– Нет, – ответил великан, пристально посмотрев при этом почему-то на меня, а не на Льюиса. – Не так страшно, как я думал.
Он вертел свою порезанную руку и так и сяк, все так же держа ее низко, у пояса. Потом вытащил из кармана серый платок и обернул им руку, затянув узел зубами.
Льюис подождал, пока не будет завязан второй узел, и сказал:
– Я вот хотел спросить: не могли бы вы или кто-нибудь еще, может быть, ваш брат, перегнать наши машины в Эйнтри? Мы готовы заплатить за это двадцать долларов. А если вы захотите взять с собой кого-нибудь третьего, который бы поехал с вами в какой-нибудь третьей машине, чтобы привезти вас назад, мы заплатим всем тридцать долларов, по десять долларов на каждого.
– А зачем, собственно", гнать машины в Эйнтри?
– Мы хотим проплыть по реке на байдарках до Эйнтри, и нам бы хотелось, чтобы машины ждали нас там. Мы предполагаем добраться до Эйнтри послезавтра.
– На байдарках? – спросил мужчина, переводя взгляд с Льюиса на меня и обратно на Льюиса.
– Да, на байдарках, – подтвердил Льюис, слегка прищурив глаза. – На байдарках вниз по реке.
– А вы там бывали раньше?
– Нет, а вы?
Гринер повернул свое тяжелое мясистое лицо к Льюису. Их взгляды столкнулись; кузнечики в траве вокруг мастерской трещали так громко и звонко, будто железом стучат о железо. Я видел, что Гринера оскорбили последние слова Льюиса, который сам мне когда-то говорил, что ни в коем случае нельзя жителей этих горных мест заставлять признать, что они чего-то не знают.
– Нет, не был, – ответил Гринер медленно. – В тех местах не бывал. А чего там делать? Нечего там делать. Рыбалка там плохая.
– А как охота?
– На охоту не хожу. Но на вашем месте я б туда не совался. И зачем вообще туда лезть?
– Да просто так. Просто потому, что есть такое место, – сказал Льюис, обращаясь к Гринеру, но явно предназначая свое замечание специально для меня.
– Ну, есть такое место, – проворчал Гринер. – А вот когда вы заберетесь туда и увидите, что выбраться не можете, вот тогда пожалеете, что вообще туда сунулись.
У меня в груди образовалась какая-то пустота, и в этой пустоте гулко бухало сердце. Мне хотелось поскорее убраться отсюда, вернуться домой и больше не рыпаться. То, что происходило, мне было очень неприятно.
– Послушай, Льюис, – сказал я. – Пошло оно все к черту. Поехали домой. Будем играть в гольф.
Льюис не обратил на мои слова никакого внимания.
– Ну что, сможете это сделать? – спросил он Гринера.
– Сколько, вы сказали, заплатите?
– Двадцать долларов двоим, тридцать – троим.
– Пятьдесят, – сказал Гринер.
– Ну да, держи карман шире, – сказал Льюис.
Господи Боже, ну почему он так себя ведет? Я был напуган и раздражен тем, что Льюис и меня делает невольным участником происходящего. Никто не заставлял тебя ехать, сказал я себе. Но это – в последний раз. Никогда больше! Никогда.
– Как насчет сорока? – спросил Гринер.
Льюис притопнул ногой по земле и повернулся ко мне:
– У тебя есть десятка?
Я вытащил деньги и вручил ему десятидолларовую бумажку.
– Сейчас получаете двадцать. – Льюис протянул Гринеру две десятидолларовые бумажки, свою и мою. – Остальное мы вам пришлем по почте. Не беспокойтесь, раз мы платим сейчас половину, то и вторую половину заплатим. Ну что, берете?
