Мимо пролетали птицы, опасливо и с любопытством подглядывая за ними.
Иосиф не чувствовал себя посторонним.
Вернулся он в город тем же способом…
По узкой и сырой лестнице Иосиф спустился на несколько ступеней, путаясь в ключах, открыл дверь и вошел в комнату. Тускло отсвечивающая бронза, бархат, шелк, разлитое вино, недоспелые гроздья дикого винограда, изображения, изваяния, маленькие уродцы, круглое зеркало. Он неуверенно оглянулся. Ему почудилось, что кузина смотрит на него из зеркала…
Это была Нора, лишь искаженная копия кузины.
Нора спала.
Иосиф подошел к окну. Город еще спал, но небо уже светлело.
— О чем ты задумался?.. — спросила Нора, кутаясь в простынь.
— Так ты не спишь?..
— Нет, не сплю… иди ко мне…
Иосиф разделся. Еще оставаясь невинным, он уже наслаждался грехом.
Сомнительной чистоты постель, сомнительные объятия и все прочее.
Когда «это» кончилось, Иосиф заснул. Спал он, как убитый, и проснулся праведником.
Существовал предел, который он не позволял себе перейти и который давал ему возможность надолго терять Нору из виду, зная, что она где-то рядом и ждет его. Она приводила его мысли в порядок и помогала выбраться из навязчивых бредов, которые грозили безумием…
Всю ночь голые ветки стучали, скреблись в постепенно светлеющие стекла.
Иосиф не спал. Он писал и видел перед собой кузину.
Ночь отцветала.
Прикрутив зря горевшую лампу, Иосиф собрал разбросанные по полу смятые, скомканные листки.
Страсть к писательству передал Иосифу дядя, у которого он проводил лето.
В школе Иосиф учился плохо, часто прогуливал уроки. Вместо уроков он рылся в дядиных книгах. По ночам он писал, а утром чуть свет ехал к дяде на дачу.
В поэзии дядя разбирался превосходно и имел пристрастия. Маленького роста, шепелявый, колченогий, в детстве он сломал ногу, которая плохо срослась, вечно окутанный облаками дыма, он полулежал в кресле на боку. Его лицо в профиль напоминало портрет Данте.
— Попусту трудился и правил ты не знаешь… — Поглаживая фарфоровую кошку, дядя рассеянно глянул на Иосифа и уронил очки. Исписанные мелкими, разбегающимися, как муравьи, буквами листки сползли с его колен на пол. — И зачем тебе эта игра, зачем изображать то, что и без того насквозь фальшиво…
Иосиф слушал его, слегка склонив голову к плечу, и улыбался.
— Чему ты улыбаешься?.. — Дядя с неудовольствием посмотрел на него. — Мальчишка, совсем мальчишка… к поэзии надо относиться серьезно, надо подходить к ней изнутри… поэзия — это своего рода сумасшествие… надеюсь, ты не сумасшедший, а?..
Иосиф все еще улыбался. Дядя встал и хромая, закружил по комнате.
— Ты хотя бы помнишь, что написал?..
— Да…
— Тогда читай вслух… поэзии нужно, чтобы ее услышали…
Напрягаясь до изнеможения, то в голос, то шепотом, Иосиф прочитал несколько стихов. Образы врывались в него, как в открытую дверь. Вдруг дверь захлопнулась. Он замолчал.
— Боже, как ты похож на своего отца, просто живой портрет… он тоже сочинял, когда его мучили кошмары… только никому… скажут, что я… я сейчас…
Иосиф подошел к окну. За окном шумел дождь.
Дядя пропадал около четверти часа.
— А вот и я… — Услышал Иосиф голос дяди. Он как будто вынырнул из заводи сумерек. Ошеломленный, нелепо улыбаясь, Иосиф смотрел на дядю. — Ну и погода… — С него лило ручьями. В руке у него был чемодан.
Иосиф закрыл глаза, но, даже закрыв глаза, он видел дядю в какой-то смутной дымке нереальности. Лицо землисто-серое, впалые щеки.
— Где ты был?..
— Тут, неподалеку… — Не раздеваясь, дядя сел на кровать, слегка склонив голову к плечу, вытянул ноги. Иосиф обратил внимание, что на его ботинке развязался шнурок. Его блуждающий взгляд скользнул дальше, в мимолетное, текучее, наткнулся на открытый чемодан. Поблекшие фотографии, письма, треснувшие очки.
— Это вещи твоего отца… вовсе он не умер в ссылке, как я тебе говорил… он покончил с собой… разумеется, тут было все, и усталость от жизни, и немота, он потерял голос… — Иосиф слушал недоверчиво. — Патриотом он не был, но он был порядочным человеком… он сделал это, потому что понимал, какие последствия его арест мог бы иметь для семьи…
