Ничего необычного в этой просьбе не было. Я часто гостил у друзей, когда родители жили в Суррее или за границей. Собственно, я даже думал, что им приятнее будет провести отпуск вдвоем.
Отец сказал:
— Значит, ты предпочел бы поехать с приятелем. А куда?
Я был совершенно уверен, что у него не будет никаких возражений даже против Луиджи и его семьи, если только я не признаюсь, что они едут в Рим. Именно поэтому я поспешил добавить, что в Риме мы пробудем лишь несколько дней. Но едва прозвучало слово «Рим», все было кончено.
— В Риме? — повторил отец. — Ты хочешь поехать в Рим?
— Летом? — подхватила Агнес. — Ты с ума сошел. Летом в Риме невозможно находиться.
— Мы ведь там не задержимся, — упавшим голосом возразил я. — На юге Франции летом тоже жарко, и потом…
— Выброси это из головы, — сказал отец. — Это ни к чему. Ты поедешь с нами.
Он не часто говорил так резко, так жестко и безапелляционно.
— Но ведь гостить у Шона ты мне разрешал, и с Фредом мы жили в кемпинге, — вяло пробормотал я.
— Это другое дело. И довольно. Не смотри на меня так страдальчески. Боюсь, мы тебя слишком избаловали. Как только тебе не удается поставить на своем, ты принимаешь вид мученика. В Рим ты не поедешь. Все.
Его раздраженный тон ошеломил меня сильнее, чем сам отказ. Не сказав больше ни слова, я вышел из комнаты.
Обозленный и удрученный, я снова взялся за уроки. Немного погодя пришла Агнес. Я хмуро взглянул на нее и заметил, что у нее такой же странный вид, как тогда, вскоре после нашего возвращения из Парижа: нервный, неуверенный. На этот раз я не потрудился встать и подать ей стул. Она сама села и сказала:
— Мартин, я хотела бы с тобой поговорить.
Я пробормотал что-то насчет уроков, но она не обратила внимания.
— Ты, конечно, расстроен тем, что не сможешь поехать с приятелем. Я понимаю. Может быть, папа немножко… Он же очень переутомлен… Плохо выглядит, разве ты не видишь?
Я молчал.
— Ему надо отдохнуть, — продолжала она. — Он страшно переутомлен, поэтому такой раздражительный и… — Она запнулась, потом продолжала: — Он радовался, что ты будешь с нами во время отдыха. Он ведь так редко тебя видит.
Я, надувшись, выводил чертиков на клочке бумаги. Не верил я, чтобы отец очень нуждался в моем присутствии.
Помолчав еще немного, я сказал:
— Это все, конечно, из-за того, что мы собирались пробыть денек-другой в Риме.
Она не сразу ответила:
— Да, из-за Рима тоже.
Меня взорвало:
— Это, наконец, идиотизм, тетя Агнес! Неужели он в самом деле думает, что я буду там сидеть и плакать по мамочке? Мне хотелось провести каникулы с Луиджи, вот и все, а Рим тут ни при чем! Ей-богу, я уже не грудной младенец и…
Я заикался от злости и, яростно нажимая на самописку, расчерчивал бумагу чертиками и завитушками.
— Я понимаю, — повторила Агнес, осторожно и примирительно.
— А он явно не понимает. Ему кажется, что мне всю жизнь будет четыре года.
— Да нет же, взрослый человек тоже может прийти в смятение, если он… Если в его памяти оживут такие… Тяжелые события… Ты же сам мне говорил, что часто думаешь о матери. Там ты, естественно, стал бы думать еще больше.
— Ну и что? — огрызнулся я. — Ты хочешь, чтобы я вел себя так, будто у меня никогда не было матери? У меня была мать, и я ее не забуду. Она навсегда останется моей матерью…
Я прикусил язык, спохватившись, что мои слова звучат слишком враждебно и что я опять изливаю свою злость на ни в чем не повинного человека. Ведь Агнес делает только то, чего хочет мой отец. Если б это зависело от нее, она бы, может, и разрешила мне поехать.
После некоторого молчания она сказала:
— Я прекрасно знаю, что ты никогда не считал меня своей матерью. Что ты никогда меня не любил. Я не обижаюсь. Наверное, меня трудно любить. Я не нежная, не ласковая и…
Я в изумлении и даже испуганно поднял на нее глаза. На миг мне показалось, что она готова заплакать. Вот тебе и раз! Мне стало ужасно стыдно, что я так несправедливо считал ее женщиной умной и верной своему долгу, но холодной. Однако ее глаза были сухи, и лишь в уголке рта залегла горькая складочка.
— Неправда, тетя Агнес, — сказал я смущенно. — Конечно, я тебя очень люблю.
