Как-то Мише Дудину удалось наконец получить по русскому языку долгожданную пятерку. На перемену он вышел со счастливым лицом человека, ждущего от судьбы новых чудес. Его провожали восхищенные взгляды девочек. Но Аркашка, выслушав скромный отчет Миши, громко сказал:
- Ты что, дурной? Кому она нужна, твоя пятерка?
И Миша потускнел… Он чувствовал еще, что пятерочка и хороша и нужна, но уже и стыдился ее. На Мишино счастье, рядом оказался Ларька. Он не улыбался. Напротив, очень грозно взглянул на Аркашку и медленно, сурово произнес:
- Мишкина пятерка нужна революции.
И поднял вверх руку замершего от счастья Дудина, как руку победителя.
Аркашка только сплюнул от злости. Может, он тоже учился бы, как положено, если б раньше не стал в позу: дескать, нам, скитальцам морей, чихать на это детство - учебнички, тетрадочки, отметочки. Чем дальше, тем сильнее крепло у ребят чувство гордости, что как ни трудно, а они все равно учатся. Чихать они хотели на трудности!
Николай Иванович как-то заговорил с Олимпиадой Самсоновной о том, что надо же сообщить родителям детей об их положении.
- Да, да, ужасно, - согласилась было она. - Но как? Я, знаете, молюсь, - смущаясь и тем строже добавила начальница. - Ко мне вернулась вера… Я всегда, конечно, верила, но сейчас… Нас может спасти только чудо!
Николай Иванович осторожно покашлял. Ему не хотелось рассуждать о вере и чудесах.
- Люди все-таки пробираются и оттуда и туда… Жизнь не останавливается. Я говорил с нашим соседом, холерным доктором… Есть каналы, можно дать знать в Питер, пусть как-то помогут…
- Как? Как они помогут? - уставилась на него Олимпиада Самсоновна. - А если наше письмо попадет в контрразведку? Тогда вызовут не Мишу Дудина…
Николай Иванович наклонил голову… На следующий день он за своей подписью отправил все-таки письмо в Петроград.
Только через несколько лет стало известно, что оно тогда дошло, доктор не обманул… Судьба восьмисот детей, отрезанных в белогвардейском Заволжье и Приуралье, волновала не только их родителей. Питерский Совет пытался через Советы в прифронтовой полосе, потом через Красный Крест и частным порядком как-то связаться с детьми, направить им зимнюю одежду… Но из этого ничего не вышло. Ни дети, ни учителя не знали об этих хлопотах.
Володя пожаловался Кате:
- Интересно получается. Провожали с музыкой. Ах, детки!.. Южный Урал, озера, хлебные места и еще Ильменский заповедник… А что вышло? Спим вповалку, как свиньи. Есть нечего. Я вчера по огородам лазил. Воровал картошку. Желудевый кофе и тот кончился… Загнали деток. До чего дошло. Даже с детьми не считаются, как не стыдно…
- Вы же хотели быть взрослым, - неласково удивилась Катя.
- Хорошо, но мы люди, а тут обращаются совсем не по-человечески…
- Пожалуйста, хоть вы не нойте.
- Я не ною, но так нельзя. Надо же что-то делать.
- Ну и делайте.
- Странно. Не я же всем распоряжаюсь…
У них с Катей начались какие-то недомолвки… И почему-то они говорили по-русски, забывая о любимом французском языке.
Один Валерий Митрофанович живчиком носился среди всеобщего уныния, что-то раздобывал и даже умудрился поправиться, наливался соками… Он то и дело ораторствовал, становился трибуном… Призывал всех радоваться победам над большевиками:
- До зимы вернемся в Москву и Питер! «Гром победы, раздавайся! Веселися, храбрый росс!»
И те из ребят, кто особенно пал духом, вертелись около него, расспрашивали о последних новостях, начинали верить, что и правда скоро попадут домой. А до остального им и дела не было.
Однажды в начале августа, вечером, Валерий Митрофанович, закончив на сегодня свои хлопотливые дела, воодушевленный только что произнесенной в младших классах речью, что Россия теперь одумается и вернет монарха, а с ним и табель о рангах, чувствуя себя уже не титулярным, а - чем черт не шутит! - статским советником, открыл дверь в свою комнату, предвкушая заслуженный отдых. Тут же на него откуда-то сверху хлынул поток воды. Пытаясь руками прикрыть лысину, он шагнул в сторону и рухнул, зацепившись за веревку, которой в комнате отродясь не было. Чей-то голос, чуть ли не женский, строго сказал:
