Когда я была еще маленькой девочкой, меня отправили в танцевальную школу, где детей из так называемых приличных семей учили бальным танцам и искусству двигаться грациозно и естественно. Когда я стала старше, мама записала меня в Харьковскую балетную школу, в которой учились только девочки. Там были отличные преподаватели, некоторые с мировой репутацией, и учащихся принимали на конкурсной основе после строгих экзаменов.
Подруг по гимназии я почти не помню. Были, конечно, подруги, чьи родители были друзьями моих родителей. Приходила к нам одна семья, Кедрины, состоявшая из пяти человек, — мать Валентина Николаевна, отец, имя которого я не помню, потому что он был не совсем здоров психически, всегда сидел в кресле и странными глазами на всех смотрел. О нем избегали говорить и беседовать с ним, я только помню, что у него была небольшая черная борода. В семье росли три дочери — Людмила, моя самая лучшая подруга Нина, и самая красивая из них Лида. У нее были белокурые волосы и большие голубые глаза. Старшая тоже была красивой барышней, блондинкой лет 19–20 — уже совсем взрослой. Неразговорчивая, очень сдержанная, она с презрением относилась к нам, детям, и у нее была своя подруга. А моя подружка Нина была самой некрасивой из них, но, как я теперь понимаю, — самой интересной. У меня до сих пор есть ее фотография. У нее было необычное лицо и русые волосы. Мы очень дружили и виделись каждый день. Я также подружилась с девочками из балетной школы. Только моей и Нининой маме удавалось достать еду, чтобы хоть как-то нас прокормить. Они ходили на базар с какими-то своими вещами, которых почти уже не осталось, и продавали их.
Школа и домашние задания отнимали очень много времени. Кроме работы волонтером в больнице, я брала еще и балетные уроки. Поэтому у меня оставалось мало времени для чего-либо, кроме чтения. Мне редко удавалось встретиться со своими друзьями вне школы, не считая тех, кто жил рядом с нами.
Раньше вид сугробов из окон вызывал у меня только радостные чувства, в комнатах было натоплено, и все было таким незыблемо уютным и спокойным. Теперь же разницы в температуре между комнатами и улицей почти не было. Сугробы из того же самого окна казались синей смертью. Но мы не падали духом, не озлоблялись. О прошлой жизни старались часто не говорить, и не вспоминать о том хорошем, что было в том навсегда ушедшем, ласковом для нас мире.
Теперь, когда холод лез прямо в комнату, мы, дети, собирались гурьбой, брали коньки или салазки, и храбро высыпали на улицу в пасть суровой стуже. Дома на нас наматывали все, что было теплого: пальто, платки, у кого галоши, у кого валенки, кто вообще не разберешь в чем, так много намотано на маленькие тельца. Затем, кто в салазках, кто на коньках, а кто просто присев на корточки, мы лихо и бесстрашно спускались с ледяной горы.
Лучшая часть города, в которой мы жили, находилась на самом верху местами довольно крутой горы. Все улицы, спускавшиеся вниз, постепенно теряли свой богатый ухоженный вид, и становились все беднее и беднее, а у подножия горы превращались в совсем нищий район с большой унылой площадью, на которой в прежние сытые времена, особенно летом, располагался базар. Туда из окрестных деревень мужики привозили на продажу великолепные вещи, теперь казавшиеся недоступными, и много всякой еды. С самого начала смуты эти довольно крутые спуски уже никто, конечно, не посыпал песком, не разгребал снег. Больше некому было заботиться о безопасности местных жителей, поэтому заледенелые мостовые и тротуары всех улиц в городе, а особенно наших, ведущих под гору, были не менее опасными, чем покрытые льдом склоны альпийских гор.
Для нас, ребят, эти ледяные улицы были неимоверно привлекательными. Следовало совсем легонько оттолкнуться, и ты сразу же становился снежным вихрем, который с бешеной быстротой проносится мимо других, острых как нож вихрей, летящих тебе навстречу. Эти вихри были окружены сиянием, голубыми лучами, они переливались на солнце всеми цветами радуги, а, пролетая мимо, волочили за собой хвост невыносимо ярких цветов, который бил по лицу и царапался. Так пролетишь веселой птицей до подножия горы, а там уже по инерции, но все тише и тише, прокатишься далеко-далеко, почти через всю огромную базарную площадь. Все вокруг бледнеет, обесцвечивается. Больше нет летящего навстречу переливающегося вихря — только грязная, закованная в лед, рыночная площадь. Но нас все это приводило в восторг, ведь раньше нельзя было и думать о том, чтобы тебя отпустили из дома одного, да еще разрешили скатываться вниз с горы. Теперь же все преграды и условности стали исчезать, никто уже не запрещал нам делать прежде недозволенное.
