— Витро, братаны…
— Ветерец…
— Гой, повий, да повий…
— В лицо ветрище: выдувает нас в обрат…
— Не каркай, Безгузый!..
— Была мала ветера, стала балшой ветера.
— «Ала-ала…» Побреши на ветер, собака…
— Литвою идем…
— Литво-ою…
— А далеко ль до московского рубежа, братаны?..
— Недалек он, рубеж московский…
— Рукой подать, перстом поторкать…
— В одночасье донесут кони…
— Коли там в одночасье!..
— Не каркай, Безгузый…
— Прямой ты, Безгузый, трач…
— До Остёра верст с пятнадцать?..
— Недалечко до Остёра…
— Гой, да Остёр — больно востёр…
— Вонде — Остёр?.. Церквушка на горушке?..
— Други, Остёр!..
Из-за купы деревьев сверкнула на закатном солнце белокаменная часовня с польским крестом на черепичной кровельке. Поляки скинули с голов своих шлемы с бело-голубыми перьями и затянули в лад трубачам:
— «In te, domine, speravi…»[32]
Последний клок польско-литовской земли… Дальше — Московское государство, незнакомая страна, бранный труд, переменчивое счастье.
У остёрских ворот староста Ратомский приветствовал Димитрия еще польскою речью. Болтливый пан пожелал делу «царевича» счастливой удачи и сослался на пример знаменитых полководцев, коими, по слову его, были Александр Македонский, Ганнибал Карфагенский и славнейшие из Ягеллонов, королей польских. А на другой день ударил Димитрию в грудь широкий ветер давно покинутой отчизны, когда под Моровском, уже в московских пределах, пальнули в честь новооткрытого царевича из длинных красных своих пищалей[33] русские стрельцы. У городских укреплений какие-то облепленные коростою калеки стали бросаться под копыта Димитриева коня, завопили нищие бабы, протянув к Димитрию свои изморенные руки… А дьякон Отрепьев стоял подле, как всегда улыбаясь, пошатываясь, придерживаясь за серебряное стремя молодого государя. И что удивительного, если у Отрепьева нашлись знакомцы и тут!
— Ты, Григорий? — протолкался к нему какой-то ремесленный человек с желтыми от охры руками — должно быть, иконник. — За тобой два года плачет моя полтина, да вина с полведра, да баранья полтуша. А псалтыри твоей мне не дождаться.
— Ступай, ступай, невежа! — замахал руками дьякон. Нашел ты время, нечестивец, со своею полтиною!.. Али царь-государь и великий кесарь Димитрий Иванович не государь тебе? Ужо погоди: начитаешься ты в аду да латынских псалтырей, еретик!..
Иконник съежился и отступил. А дьякон поднял к Димитрию свою косматую бороду и загоготал. Димитрий впервые заметил тогда серебряные нити в Дьяконовой бороде, которая до того, кажется, была сплошь черна, как вороново крыло. «Охти, — вздохнул Димитрий неслышно, — как день за днем будто дождь бежит…» И тронул поводок. Конь по брусьям, еще мокрым от павшего в ночи тумана, пошел к широко раскрытым моровским воротам.
Стрельцы, растратив весь свой пороховой запас, перестали палить. Но в звоннице у покосившейся воротной церквушки, дребезжа, из последних сил надрывался ветхий колоколец, приветствовавший в московских пределах «царевича», давно похороненного, а теперь чудом небывалым словно воскресшего из мертвых.
«Как день за днем будто дождь бежит…» — казалось, вызвякивал колоколец у церквушки, и то же по прелым осенним листьям, устлавшим дорогу, мягко выстукивали конские копыта. «Будто дождь бежит…» По лицу Димитрия пробежала тень: много было дней — бездольных, как осенний дождь… Месяцы, годы скитаний из монастыря в монастырь, в дремучих лесах, в медвежьей глуши… И всюду с ним этот дьякон Григорий — книгописец, обжора и бражник.
Теперь это все позади. Но почему он так угрюм, почему грусть обволакивет его теперь?
Закружили его паны в Гоще, в Кракове, в Самборе; вымучили для адовой своей корысти и то и сё. Уж и насулил же он им! Да платить придется чем? А тут еще, как буря, клокочет вокруг него беспрестанно:
— Царевич! Димитрий Иванович! Солнышко наше!
— Вор! Самозванец! Чародейством бесовским, ложью и хитростью затеял захватить престол московский!
«Так… — завертелось у Димитрия в голове. — Затеял… Может, и впрямь затеял? А ходу теперь ни в какую сторону уж нет. К Москве только и дорога легла. Эвон трезвону сколько! А повороти обратно — поднимут ляхи на копья; обманувшись в тебе, разнесут они тебя в куски либо в Самборе перед замком посадят на кол. И будешь ты тогда подлинно вор! И станет площадная чернь ругаться над тобой, в мертвое лицо твое плевать!»
