Но грохот постепенно затих. Ветер снова приподнял и развеял клочья дыма.
Из кустарника показалась цепь, человек сто. Немцы кричали, строчили из приставленных к животам автоматов. Откуда-то, взбадривая цепь, били крупнокалиберные пулеметы. Автоматно-пулеметная стрельба была слышна и в районе других блокгаузов, значит, фашисты наступают со всех сторон.
С пулеметной площадки простучал «максим» — лобановский? Это было сигналом, и Буров выпустил очередь. Еще и еще. Славно: треск твоего автомата сливается со стрельбой твоих товарищей — пулеметы, автоматы, винтовки. Меткий, прицельный огонь: в немецкой цепи кто упал, кто остановился в замешательстве, кто повернул назад. Федя Лобанов или кто-то иной, стрелявший из «максима», проводил их очередью и как будто поставил точку. И остальные пограничники прекратили стрельбу: старшина велел экономить боеприпасы.
Отступив, немцы залегли. Палили не переставая. Однако пули их почти не причиняли вреда пограничникам в окопах. Когда немцы опять поднялись в атаку, пограничники вновь открыли огонь. Немцы заметались. Офицер в долгополом прорезиненном, не по погоде плаще размахивал парабеллумом, пихал солдат в спину, они вяло ступали. Буров выпустил очередь туда, где немцев было погуще, а Лазебников выстрелил из снайперской винтовки и наповал уложил офицера в плаще. Автоматчики поволокли его за собой, голова офицера болталась, сапоги прочерчивали след.
За лесом возник отдаленный гул танковых двигателей. И гул этот движется от Буга к Лудзину, Устилугу, Владимиру-Волынскому. Бурову кажется: за лесом, на шоссе, натягивается стальной трос необычайной толщины. Гул как трос. Странная мысль. В голове сумятица от жажды, от усталости и переживаний.
Залегшие автоматчики стреляли беспрерывно и бесприцельно. Лишь немногие из них переползали вперед и вбок. Но, когда среди автоматчиков появился другой офицер, во френче, пилотке, с автоматом на шее, и что-то прокричал, они все поползли вперед. Затем офицер выпрямился и побежал. И автоматчики вскочили, побежали за ним.
Пограничники открыли огонь, немцы продолжали бежать. Даже когда офицер с автоматом свалился, они бежали, стреляя и исступленно крича.
Сменив магазин, Буров нажимал на спусковой крючок. Отдача била в плечо, указательный палец на крючке немел, пот наплывал со лба, туманил глаза. Немцы виделись расплывчато и почему-то увеличивались в размерах. И Буров вдруг понял почему: бегут к траншее, споро и неудержимо. Холодок скользнул под сердцем, будто пролили струйку студеной воды. Буров засуетился, заспешил, посылая очередь за очередью.
А немцы уже шагах в сорока. Орут, стреляют. Как их остановить? И тут Буров услышал голос Завьялова:
— Дзержинцы, вперед!
Политрук стоял на бруствере и размахивал автоматом. Из окопов вылезали пограничники. Чтобы не отстать, Буров торопливо забросил ногу на бруствер, выкарабкался.
— Дзержинцы, за мной! Бей фашистов! Ура! Политрук сбежал с бруствера навстречу немцам, за ним-пограничники с криком «ура». Буров хотел тоже закричать «ура», но в пересохшем горле лишь пискнуло. Он топал, стараясь нагнать политрука. Обогнал Лазебникова, еще кого-то, вроде б Кульбицкого.
Буров задыхался от бега, хромал, оступался. Земля под ним будто покачивалась, и небо покачивалось, опускаясь к земле. Выстрелы, свист пуль, топот, крики «хайль» и «ура». Разверстые рты немцев, перекошенные, бурые лица, у животов — автоматы. Мельнула мысль: «Это штыковой бой, а у меня нету штыка», растворившаяся в иной: «Не отстать, быть со всеми, не сплоховать!»
Стрельба пресеклась. Цепь сшиблась с цепью, и Буров перестал о чем-либо думать. Он делал все словно механически, но точно, молниеносно. Оскалившись, наносил удары прикладом налево и направо, и его ударили чем-то увесистым в лопатку. Он повернулся и опустил приклад на ощеренный в вопле рот.
Над Завьяловым занесли приклад; защищаясь, политрук выставил автомат, и удар расщепил ложе. Другой немец кинулся к политруку, но Кульбицкий со штыком наперевес остановил его, пропорол.
Буров споткнулся о чье-то тело и упал, и тотчас же на него прыгнул немец, стал душить. Дюжий, яростный, дышащий перегаром, он сжимал пальцами горло Бурова. Тот извивался, бился, упираясь немцу в грудь, но сбросить его не мог. Наконец вспомнил о финке. Нашарил ножны, выдернул финку и всадил немцу между ребрами. Немец сразу обмяк, безжалостные пальцы разжались.
