Ему открылось: если бы он попал в Америку, то давно бы умер. Его оперировали здесь, он спасся — и это по воле Господа и по молитвам отшедших родных. Он чувствовал, что жить осталось немного. К апрелю состояние ухудшилось, он потерял аппетит, очень сдал в весе, засыпал только со снотворным. Незадолго до смерти он сделал распоряжения о своем архиве: передал на хранение Антону Владимировичу Карташеву письма к О. А. Бредиус-Субботиной. Он так ослаб, что 9 июня уже сам не смог написать ей письмо. Но он его надиктовал и в нем признался: «Все мои планы гаснут, я почти в отчаянии. <…> О, как мне скорбно», и последнее слово: «Помолитесь!»[658]
24 июня, тяжелобольным, он приехал в обитель Покрова Пресвятой Богородицы, что в 140 километрах от Парижа — в Бюси-ан-От. С ним туда последовала и М. Т. Волошина. День Шмелев провел в беседах. В девять вечера он лег спать, но вскоре матушка Феодосия и Мария Тарасовна услышали донесшийся из комнаты Шмелева шум, они поспешили к нему и увидели его лежащим на полу. Ему вводили камфару… но она не помогала. Его не стало в половине десятого.
Шмелев приехал в обитель умереть под покровом Богородицы. Это поразило матушку Феодосию. Наверное, не только ее.
Отпевали его 28 июня 1950 года в соборе Александра Невского на улице Дарю, похоронили на кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа в могиле, где была похоронена его жена.
Еще накануне операции Шмелев — мы помним это — осознал, что в нем нет страха смерти. Почти за десять лет до этого он думал, что смерти — об этом он писал Ольге Александровне 20 марта 1940 года — страшатся все, даже святые, только как-то иначе, даже Толстой — от жадности к жизни и оттого, что обладал избытком воображения жизни. Но сам Толстой за шесть лет до своей смерти написал:
Смерть (и старость) не страшны и не тяжелы тому, кто, установив свое отношение к Богу, живет в нем, знает, что то, что составляет его сущность, не умирает, а только изменяется. И умирает и стареется легко тот, кто не только знает это, но верит в это, верит так, что живет этим, так живет, что старость и смерть застают его за работой. Всякий знает, что умереть легко и хорошо, когда знаешь, за что, зачем умираешь, и самой смертью своей делаешь предназначенное себе дело. Так легко умирают взрывающие себя или убитые в сражении воины. Так легко должны были умирать и умирали мученики, самой смертью своей служа делу всей своей жизни и жизни всего мира. Хочется сказать, что счастливы такие мученики, и позавидовать им, но завидовать нечего, во власти каждого в каждой жизни нести это мученичество в старости и смерти: умирать благословляя, любя, умиротворяя своими последними часами и минутами[659].
Слова эти целиком можно отнести к Шмелеву.
Свой «Центурион» А. М. Ремизов начал с утверждения о том, что «имя Шмелева большого круга и в России, и среди русских за границей»[660]. Карташев в опубликованной в «Возрождении» (№ 10, 1950) статье «Певец Святой Руси (Памяти И. С. Шмелева)» писал, что русское сердце, оторванное от героики житий святых, ищет святых светских; в противоположность тому, что писали о Шмелеве «академики от литературы». Он утверждал: Шмелев «спустился в недра русского простонародного церковного благочестия», и там о его творчестве судит «суд собора церкви народной», там его признали своим, «почти уже канонизировали», он признан учителем; его «Лето Господне» — что песня вифлеемского пастуха, которая когда-то «через народно-хоровое исполнение при храме превратилась в „Священное Писание“»; Шмелев будет пророком у церковных масс в послекоммунистическую эпоху, они бросятся к консервативному православию и бытовому — таков «азбучный закон реакции»[661].
P. S. Возможно, смерть Шмелева обострила чувство одиночества и суетности земного бытия не только у его друзей, но и у того, с кем он спорил, за чьим творчеством ревностно следил, кто на протяжении его долгой литературной судьбы был ему и спутником, и противником, — у Бунина. Шмелев нередко писал о том, что любовь читателей ценнее Нобелевской премии. Вот и Бунин в 1950 году написал, по-видимому, о преходящей Нобелевской победе и о будущем упокоении:
