Иван на Горшеню смотрит удивлённо. Не может понять, юродствует он или искренне такую чушь несёт. Может, тоже лишнего нюхнул? А Горшеня на Ивана не глядит, а продолжает бодрым голосом со змеем разговаривать.
— И тебе я, твоё лесничество, сильно за такое повышение благодарен, даже и мечтать о подобном не смел. С превеликим, как говорится, удовольствием к тебе в глотку завтра залезу, и товарища своего захвачу — ты на этот счёт не волнуйся, считай, что мы уже у тебя в желудке варимся. Как говорится, от стола стола не ищут! А ещё говорят: еда едока видит издалека, а едок еду чует и за версту.
— Такие слова мне по нраву, — говорит Тигран Горыныч, и пасть его в жабью улыбку кренится. — Ну говори ещё, перебивать не буду. Хороший мужик — правильная еда.
— Говорю ещё, — соглашается Горшеня. — Ещё хочу тебе, твоё лесное величество, высказать свою обеспокоенность. Дело в том, что у меня правая нога не шибко вкусная, некачественная, с брачком, право слово. Начинка в ней имеется свинцового характеру. Боюсь, как бы ты, родимый, зубов не повредил.
— Это ты не бойся, — отвечает змей. — Свинец — металл мягкий, легкопереваримый; и не такое едали, бывало, и ордена попадали, и памятные медали. А то и запасные детали! И ничего, как видишь.
— Ну слава тебе, Господи! — радуется Горшеня. — Раз так, тогда я за тебя, твоё лесничество, спокоен. Как говорится, еда за едока ответственности не несёт.
Сказал — и вроде как назад отступил, вроде как речь свою закончил. А Тиграну Горынычу почему-то с Горшеней очень даже понравилось разговор вести, это тебе не то что с Иваном, вражьим отпрыском! Царь мужика когтём подзывает, просит ещё что-нибудь обсказать.
— Продолжай, — говорит, — мужик. До завтрака ещё времени много, целый вечерок и полная ночка.
— А чего продолжать-то! — разводит руками Горшеня. — Хотя… Оно, конечно, можно и продолжить. Тем более что у меня к тебе, твоё лесничество, сугубо личный разговор наметился.
— Когда же это он у тебя успел наметиться, мужик?! — дивится змей.
— А прямо сейчас, твоё лесничество. Так говорить, али ты передумал? Я, конечно, могу и помолчать до завтрака, но уж больно разговор этот полезный.
— Для кого — полезный? — не понимает Тигран Горыныч.
— Для твоей преважной персоны — сугубо личный, оздоровительный разговор. В таком вот масштабе.
Тигран Горыныч насупился, башку свою громадную к самому Горшениному носу поднёс, а Горшеня стоит как вкопанный, ни ухом не поведёт, ни усом не дёрнет.
— Да ты, что ли, лекарь? — спрашивает змей с осторожностью.
— Бывало и лекарь, бывало — фельдшер, а больше — ветелинар. По животной, стало быть, части дока, заморский звериный парикмахер и вошкодав.
— Постой-погоди, — заинтересовался Тигран Горыныч, глазами в разные стороны позыркал. — Что ты там насчёт вошек говоришь?
— Не я говорю, факты говорят, — отвечает Горшеня спокойно и с достоинством. — Говорят, что как укротитель блох я совсем даже неплох, а как заклинатель вшей — дык ешшо хорошей.
Тигран Горыныч аж закашлялся. Горшеня ему пальцем показывает, чтобы он ухо своё к его мужицкой голове подвёл, глазом подмигивает и на окрестное зверьё косится. Змей его намерения понял, ухо прямо к месту подкатил — на, мол, говори.
— Да ты, твоё лесничество, не бойся ничего, — говорит Горшеня приватно. — Я ж все твои промблемы насквозь вижу. Сейчас я тебе всё расскажу, а там уж ты сам решай, что тебе делать.
— Ну? Говори, ветелинар, — кивает Тигран Горыныч. — Только в самое ухо говори, блюди мою врачебную тайну. Мало ли там кто чего услышит — а я ведь персона царственная, мне промблемы напоказ выставлять не след.
— Ага, — кивает Горшеня и говорит тихо, так что, кроме змея, только Иван речь его слышит: — Так вот что я тебе, твоё лесничество, скажу. В целом ты зверь здоровый, но в частностях наблюдаются некоторые ньюансы. Сердце, например, у тебя доброе, голова — та, которая налицо, — светлая. А вся твоя злобность, хищность и кровожадие есть результат внутреннего твоего расстройства и личной твоей, так сказать, обделённости по мужеской части.
Горшеня сделал паузу, потом взял ухо змеиное за края и, морщась от запаха, голову свою в него углубил.
