— Уважаемый волк-волчище, — повторяет Горшеня, — я говорю: путешественники мы. Можем пешком дойти, да нога у меня разболелась шибко, к непогоде, видать. Не подбросишь ли нас докуда не жалко?
Опять со стороны волка никакой реакции, одно бестактное обнюхивание.
— Да, пахнет неважнецки, — соглашается Горшеня, — погребом пахнет. Дело, понимаешь, походное.
— Погоди, Горшеня, — на этот раз Иван друга одёргивает, — он же по-человечески не понимает. Видишь?
— Быть такого не может, — Горшеня свои рукава от волчьего носа убирает, сторонится. — Раз царство сие волшебное, то здесь все животные по-человечьи не только понимать, но и разговаривать должны! Порядок такой, не нами установленный!
Волк красным глазом на Ивана зырканул, слюну уголками пасти выпустил.
— Э, э! — отшагнул слегка Иван. — Ты чего слюнявишься?
А тот вдруг спрашивает нормальным человеческим языком, с небольшим только волчьим акцентом:
— Разбойники?
— Да нет, уважаемый, — радуется Горшеня. — Я ж говорю тебе: путешественники. В Человечье царство пробираемся. То есть, это, — идём.
— Семионы? — спрашивает волк.
— Чего? — не понимает Горшеня. — Какие такие Семионы? Никакие не Семионы, — я Горшеня, а это друг мой Иван. А больше среди нас никого не наблюдается, хоть ты унюхайся!
Волк ещё раз попутчиков обсмотрел, потом молча развернулся и подставил свою широкую спину. Горшеня тут же волка оседлал, поудобнее ногу свою подбитую устроил. А Иван — тот не спешит садиться, у него какие-то сомнения на волчий счёт имеются. Но поддался всё же на Горшенины жесты — уселся на мохнатую спину, дружка своего за талию обхватил.
Волк слюну скопившуюся в землю сплюнул, тронул плавно, как пароход, а потом такую нечеловеческую скорость развил — не горюй, волчица-мать!
9. Царь зверей, да не лев
Недолго мчались молодцы на сером волке; и в себя прийти не успели, как тот с большой тропы свернул в какие-то непролазные дрёмы, пролетел хитрым неведомым маршрутом между колючих кустарников да и выскочил на просеку. Горшеня с Иваном ни живы ни мертвы сидят, так в волчью шкуру вцепились всеми четырьмя руками, что от веток хлёстких отбиваться нечем — спрятали головы в плечи, сопят друг в дружку, жалеют о начатом.
А волк на просеке скорость-то сбавил да совсем уже на пешем ходу в балочку свернул. Остановился да как гаркнет что-то на зверином наречии — Ивана и Горшеню аж передёрнуло.
А на тот волчий знак стали из-за деревьев появляться разные звери — рыси, лисы, куницы, выдры, лосей пара штук… Кого только нет! Птицы, опять же, гады ползучие — полный гербарий. Вся поляна ожила и наполнилась их звериной речью и пернатым щебетом. Окружили путешественников, глядят на них с любопытством и подозрением, нюхают, лизнуть норовят, да и на зубок попробовать тоже, кажется, не прочь. А Горшеня с Иваном сидят на волке смиренно, боятся мускулом пошевелить, всем существом своим осознают бренность человеческого существования.
И вот выходит на поляну бурый медведь, великан лесной, да не из простых шатунов, а важная шишка — воевода тутошний. Осанка у него начальственная, посадка приказная; спина колесом, морда самосвалом, челюсть кузовом; шкура такая сальная, что на утреннем солнце аж переливается перламутром. Расступилась перед ним лесная толпа, подошел этот Потап Михалыч к незваным гостям, осмотрел предвзято и спрашивает у волка со всей медвежьей строгостью:
— Хто, понимаешь, такие?
— Знамо кто, — отвечает волчище. — Разбойники. Семионы.
— Ну?! — медведь брови распрямил, подманил лапой рысёнка какого-то. — А ну-ка, малец, посчитай мне их по головам. Сколько, понимаешь, разбойников этих налицо?
Рысёнок два когтя загнул — счёт и кончился.
— Двое, — говорит.
— Двое? — приглядывается Потап Михалыч. — Да точно ли сосчитал, не сбился ли? Может, всё ж таки семеро их? Перечти-ка ещё разок.
Рысёнок, видать, грамотный был, пересчитывать не стал.
— Да двое их, дядя Потап. Где уж тут семеро — раз, два и обчёлси! Сами посчитайте.
— Я считать не обученный, — нахмурился медведь. — Я воевода, понимаешь, а не счетовод какой-нибудь. Может, хоть пятеро их, а?
— Двое, — напирает рысёнок, не торгуется со стариком ни в какую.
