— В тот период у пресс-секретаря было большое поле для маневра. Более того: пресс-служба стала важным каналом взаимодействия президента с обществом, с интеллигенцией. Часто устраивались встречи с писателями. Существовал влиятельный Клуб главных редакторов. Главные редакторы были для президента важным источником независимой информации. Хотя, почувствовав при Ельцине большую свободу, они стали очень зубастыми. Часто Борису Николаевичу было тяжело выслушивать высказывания Попцова, Голембиовского, Павла Гусева. Особенно сложно было с Голембиовским. «Известия» нередко бравировали своей независимостью. Были обиды, но президент никогда не прибегал к репрессиям. Хотя в разговорах с пресс-секретарем иногда пузырилась старая партийная закваска: «Вячеслав Васильевич, ну что же это? Неужели ничего нельзя сделать с этим Голембиовским?» Отвечаю: «Борис Николаевич, сегодня мы сделаем что-то с Голембиовским, завтра с Попцовым, послезавтра с Гусевым, а с кем же вы останетесь? Ведь пресса-то в целом вас поддерживает». Он, поджав губы, соглашался. Единственный, пожалуй, грех, который он взял на душу, это увольнение из «Останкино» Егора Яковлева. Но есть и оправдание: президенту в те годы приходилось вести очень сложные игры с президентами республик, с губернаторами. Приезжая в Москву, они постоянно кляузничали на прессу, на телевидение, на журналистов. В обмен на лояльность требовали головы то одного, то другого. Кто-то из республиканских бонз взъелся на Егора Яковлева. Президент проявил слабость. Потом об этом жалел.
— А каким Борис Николаевич был при обыденном, рабочем общении?
— У Бориса Николаевича была одна очень смешная, какая-то детская привычка: он не мог пройти мимо зеркала, чтобы не вынуть из кармана расческу и не поправить шевелюру. Но «культ личности» этим, пожалуй, и ограничивался.
— Но ведь кто-то назвал Ельцина царем Борисом? Не вы ли?
— У части кремлевской команды — у той, которая приехала с Борисом Николаевичем из Свердловска, — было некоторое преклонение перед Бабаем (так они его называли). Им, недавно обосновавшимся в Москве, президент виделся политической глыбой, огромным человечищем. У другой, московской ветви — Сатаров, Батурин, Краснов, Лившиц, Рюриков, Костиков — был более отстраненный, нейтральный взгляд. Они пришли в Кремль работать как профессионалы, не на вырост, а на демократическую Россию. Мы относились к Борису Николаевичу с любовью, уважением, но и с долей критического реализма. У всех свердловских на столе обязательно стоял портрет Бориса Николаевича, а у московских — нет. У Лившица, например, на стене висел портрет отца, ветерана войны. Иногда по поводу величия Ельцина возникали разночтения. Помню, как готовилась его встреча с Солженицыным. Борис Николаевич волновался. Не знал, как себя поставить, на какой ноте говорить. Помню, кто-то из свердловской группы внушал ему: «Борис Николаевич, ну что вы волнуетесь? Ну кто такой Солженицын? Ну писатель. Да таких тысячи. А вы у нас один!» Борис Николаевич на лесть не покупался. Хотя в трудную минуту и ему нужны были добрые слова. Солженицына он принял с подчеркнутым уважением. А после того как они выпили по рюмочке, разговор вообще стал дружеским.
— Возможны ли были политические вольности? Не вам ли приписывают идею поделиться с японцами Курильскими островами? Сегодня за такое заклевали бы!
— Ельцин в поисках решения сложнейшего вопроса с Курилами искал неординарный выход. И в этой связи президент, оставаясь в стороне от споров, поощрял довольно вольную дискуссию — и на уровне дипломатов, и на уровне СМИ и экспертов. Атмосфера в Кремле была нервозной. Борис Николаевич хотел разрубить этот узел. Но как? Оппозиция, коммунисты его бы съели живьем. Между прочим, Солженицын, будучи несомненным патриотом, считал что Курилы нужно отдать, но дорого. Финансовое положение России было аховое. Казна была пуста, рабочим месяцами не платили зарплату, останавливались заводы, воспрянувшие духом коммунисты вели наступление в регионах. В Верховном Совете витийствовал Хасбулатов. В серьезных кругах обсуждалась даже сумма, которую можно было бы запросить у Японии. Борис Николаевич, надо сказать, относился к идее продажи без энтузиазма (хотя, напомню, Аляску-то продали американцам). Незадолго до запланированной, но несостоявшейся поездки в Японию Борис Николаевич неожиданно обратился ко мне. Обратился с некоторой иронией: «У вас-то, наверное, тоже есть мысли по этому поводу». «Да я же не дипломат», — возражал я. «Тем лучше. Вот и попробуйте…»
