Я когда-то у Андре Моруа прочел, что нельзя обвинять львицу в том, что она разрывает жертву. Она делает это на основе тех инстинктов, которые веками заложены. Так и политики...
Мы с Борисом Николаевичем подолгу могли разговаривать. Помощники запишут мне 15 минут для разговора, я поднимаюсь. Он: «Что?» Говорю: «15 минут истекли». Он останавливает: «Нет!» И мы по полтора, по два часа разговаривали. Он себя не щадил и рейтинг свой не щадил. Все положил, чтобы реформы провести. На главный вопрос — о собственности — взгляды у многих были разные. Михаил Дмитриевич Малей работал у Ельцина советником. Сообща мы написали закон об именных инвестиционных счетах (чеках). Предполагалось, что каждому родившемуся к 1 января 1992 года будет выделен счет на семь тысяч рублей. Деньги можно было использовать как целиком, так и дробно. Поэтому в скобочках слово «чек» появилось. Этим воспользовались, и чек превратился в ваучер, а приватизация для народа — в трагикомедию.
— Почему ваша идея не срослась? Не достучались до Гайдара или не были вхожи к Черномырдину?
— С Виктором Степановичем познакомились, когда он в «Газпроме» работал. Был введен вице-премьером в правительство Гайдара. И потом, когда Борис Николаевич решил правительство реформировать, к нам по фракциям пошли ходоки: от вице-премьера Георгия Хижи, от Юрия Скокова, секретаря Совета безопасности, ближайшего, кстати, сподвижника Бориса Николаевича, от Виктора Степановича Черномырдина и других. От Гайдара не приходили. А разговоры с ЧВС были и на совете фракций, и наедине, а потом во фракции. Мы с ним очень близко общались. И то, что он произносил потом с трибуны съезда — «нам нужен рынок, а не базар», и другие вещи, — из той приватной беседы. Я говорил, например, что на данном этапе «Газпром», конечно, монополия, но ее нужно сохранить: раздербаним — устоять не сможем. И единую электросеть надо сохранять. Виктор Степанович дал нам заверения, что это все сделает, сохранит.
— Как вы стали спикером Госдумы, чья идея?
— В декабре 1993-го избрался депутатом. Открытие Думы первого созыва было намечено на 11 января 1994 года. Готовя это первое заседание, мы собирались в Кремле в кабинете главы администрации Сергея Александровича Филатова. Сначала по одному представителю от каждой фракции, потом по два. От аграриев мы ходили с Михаилом Ивановичем Лапшиным.
— То есть у Филатова смотрины проходили?
— Нет, просто по пунктам разбирали повестку заседания. «Езда в незнаемое», как говорил поэт. Какие вопросы готовить, какова будет структура Думы, как избирать председателя. Конечно, у всех свои кандидатуры были. От левого фланга, я считал, нужно выдвинуть Лапшина, а он предлагал меня. У Зюганова был свой кандидат: Валентин Ковалев, будущий министр юстиции. Партия российского единства и согласия выдвигала Сергея Шахрая. «Яблоко» — Владимира Лукина. И так далее. К тому времени было 444 депутата. За меня проголосовало 223, большинство. И это для всех стало неожиданностью, прежде всего для меня.
— Но без поддержки Кремля вы бы вряд ли избрались спикером.
— При жестком противодействии Кремля — пожалуй, не избрался бы. Но тогда это было простое политическое противодействие, а не яростный административный нажим или посулы привилегий.
— Почему карьера председателя Думы оказалась недолгой?
— Путь председателя Госдумы первого созыва был предопределен Конституцией. Переходная модель: первый состав должен был функционировать два года, как и Совет Федерации. Однако две трети законодательства, по которому живет современная Россия, были разработаны за два года первой Думы. Почти вся кодексная часть, блок избирательных законов. Конечно, пришлось работать от зари до зари. Дума сделала сильный шаг, чтобы в обществе наметилось согласие, она объявила амнистию участникам событий августа 1991-го и октября 1993 года. Наш состав был очень сильным, сорок процентов депутатов имели ученые степени и звания, не такие, какие бывают сейчас, а которые зарабатываются. Могли сами, без помощников написать закон. Что еще записать себе в актив? Как сказал Владимир Александрович Туманов, в те годы председатель Конституционного суда, Гражданский кодекс по праву можно назвать рыбкинским.
