— А как у нас поставлена организация психологической помощи в чрезвычайных ситуациях?
— В этом мы сильнее всех в мире, но, к сожалению, отчасти из-за того, что у нас больше опыта. В 1994 году мы специально организовали отдел неотложной психиатрии и первичной помощи в социальных ситуациях. Раньше ведь как считали: если руку оторвало, то человеку надо медицинскую помощь оказывать. А если с мозгами плохо, то само рассосется. Кто-то алкоголем будет лечиться, кто еще как — но со временем отпустит. И поначалу, когда мы приезжали на то или иное ЧП, врачи не понимали: а что вы тут делаете? Сейчас наоборот — уже спрашивают: когда приедете?.. Поняли, что с нашей помощью можно контролировать ситуацию, предупреждать несанкционированные действия родственников или какие-то необдуманные поступки. Взять хотя бы недавний случай, когда на Сахалине перевернулась нефтяная платформа и погибли люди. Большая часть — из Мурманска. Первая мысль, которая возникла у родственников, — надо собираться и лететь на Сахалин. Зачем? Что бы это дало? Место, где утонула платформа, находится в двухстах километрах от берега. Родственников, к счастью, удалось удержать от этого шага.
Работали мы с родственниками и при захвате заложников в Театральном центре на Дубровке, и в Беслане, где было особенно тяжело. Каково людям, у которых отняли детей? В Беслане у родителей первой возникла мысль, что надо идти в ингушское село и тоже захватить школу. У нас, специалистов, есть фразы, которые надо произносить в такой ситуации, и есть те, которые нельзя говорить ни при каких обстоятельствах. Самое главное — не обманывать. В оперативном штабе мы договорились, что каждые три часа кто-то из должностных лиц выходит к людям и разъясняет ситуацию. Независимо от того, есть изменения или нет. И вдруг ночью один представитель администрации не пришел. Меня растолкали, я там же спал на стуле, побежал за ним. Спрашиваю: «Почему вы не выступили?» Он отвечает: «Да у меня новых сведений нет». В результате чиновник все же вышел к людям, но произнес что-то абсолютно невнятное. А женщины уже бегают, кричат: «Мужчины, сделайте что-нибудь!» Напряжение растет. Мы сделали то, что первым пришло в голову. Взяли большие черные мешки, раздали всем нашим врачам-мужчинам и велели убирать территорию. На Кавказе не принято, чтобы мужчины занимались уборкой. Поэтому местные женщины к каждому из наших подбегали помогать. И подбегали те, у кого больше выражено моторное возбуждение. Яму мусорную мы специально выбрали подальше от места события — за два километра. Пока люди туда сходят, пока вернутся — мы имели 45 минут на индивидуальную психотерапию. И это помогло снять массовое напряжение. Потом я попросил прийти доктора Рошаля и поговорить с родителями, которые нервничали, что дети без еды и могут погибнуть от голода. Он спокойно и доходчиво объяснил, что десять дней без еды можно продержаться. На тот момент прошло двое суток, и мы предполагали, что вот-вот последует штурм... Случается, приходится выявлять людей, которые не имеют отношения к трагедии, однако хотят находиться в центре событий. Скажем, были такие личности и среди родственников заложников на Дубровке — мы их вычислили. Я спрашиваю у одной женщины: «Вы здесь почему находитесь?» Выяснилось, что у нее дочь лежит в больнице по другому поводу, а ей просто хочется попасть в телевизор — пусть в качестве жертвы трагедии...
Тонких моментов бывает много и после трагедий. Например, как правильно раздать компенсации родственникам жертв? При понимании этого не возникало бы таких психических стрессов, какой случился после трагедии с подводной лодкой «Курск». Жены погибших начали метаться от начальства к начальству. А надо было объявить, что в течение 8—10 дней всем нуждающимся окажут материальную помощь, причем на местах. Человек будет ориентироваться на эту информацию и ждать. И детей погибших подводников не надо было массово вывозить за рубеж, потому что, когда они вернулись в свои школы, их одноклассники стали говорить: жалко, что мой папа не утонул, — я бы тоже за границу попал…
