— Лежу я в щепках, — продолжал он, посмеиваясь. — Холод, мысли разные, скучно стало. Чего, мол, я без планта буду делать? Ну-ка я промахнусь, — не попаду в Италию?.. Всю ночь не спал: раз — холодно, а второе — мысли. Утром, гляжу, идет народ по своим делам: кто на завод, кто — на другую работу. Думаю: какая будет[9]! Встал, пошел вместе с толпой, — направление беру на Италию… Кто поглядит на меня этак, я сыму шляпу: «Морген», — говорю. «Морген». Ну, и идем рядком, — ничего. Там народ чудной: ты с ним целый день иди рядом, он тебя спрашивать не будет, кто ты, отколь, куда путь держишь. У нас бы сейчас разговорились, а там — нет: сосет себе трубку и сосет, — больше никаких…
— Так шел я два дня. Где жандарма увижу, — возьму немножко сторонкой. А то идешь себе слободно по шоссе, никто ничего… Зашел в харчевню разок. — Я, говорю, — тальян, работал тут у вас, теперь на родину иду… дайте поесть… Показываю на рот: есть, мол, хочу. Дали кавы кружку, а хлеба не дали. Гороховой колбасы отрезали, — очень прекрасная колбаса… Ну, чуть-чуть подправился, — пошел дальше. Дохожу до одной станции, — большая станция, — обошел, прошел дальше. Гляжу — туннель. В левую руку — туннель, а направо — шоссе. Припоминаю по карте: Италия должна быть в левую руку, а вправо — Швейцария. Значит, надо туннелем иттить. Подошел к туннелю, — сторож: «геть назад!» — машет рукой. Нечего делать, подался назад. «Подожду, думаю, авось заглядится, — прошмыгну»… Кручусь тут. А сторож глядит за мной. Прошли девки, он им по-своему пролопотал чего-то; тоже и оне на меня глядят. Я снял им шляпу: «Морген», — говорю…
Замчалов показал, как элегантно раскланялся он с девицами, и сам рассмеялся.
— Смеются, шельмы… Прошли на станцию. Через малое время, гляжу, жандарм идет. Вижу я жандарма, подаюсь вправо по шоссе. «Черт с ними, — думаю, — пройдусь немного на Швейцарию». Жандарм шумит: «Хальт!» Я снял шляпу, говорю: «Морген!» — «Хальт!» — Морген!.. А сам иду. Бежал бы, — ну, неловко. Догнал он меня: «Что за человек?» — по-своему спрашивает. Я говорю: тальян, на родину пробираюсь, работал тут у вас в Австрии. Он показывает: бумаги, мол, какие есть? У меня при себе Евангелие было да записная книжка для памяти. Показываю. Поглядел он, оставил при себе обе книжки и говорит: «Ты — русский солдат»… — «Никак нет, — говорю, — я тальян»… Поглядел он в свою книжку, говорит: «Ты — казак!» — вот, мол, у меня записано… Ну, тут чего же оставалось. «Так точно, — говорю, — я — бежавший»…
— Повел он меня, раба Божия, на станцию. На станции сдал солдатам, солдаты повели меня к коменданту. А может, и не комендант: генерал какой-то старенький. Позвали переводчика. Я объяснил переводчику по чистой совести: так и так, мол, казак я, неволи переносить мы не можем, легче помереть… Переводчик перевел. Гляжу: заругался генерал на своих солдат. Тычет пальцем на меня, а глядит на них. И вижу, обкладает их неподобными словами, — не по-нашему, конечно, а по-своему. Переводчик, — хороший такой человек, — шепчет мне: «Это он, говорит, тебя им в пример ставит, как, мол, дорожит человек об родине, вот и вам надо учиться»… Я ему говорю: подовтори, пожалуйста, добрый человек, что мы, казаки, неволи не переносим»…
— Хороший генерал оказался: поглядел он мне на ноги, на руки, как я избился весь, велел накормить и оставить тут, в этом городе. «Пущай, — говорит, — отдохнет, а то там их работать заставят. Пущай подправится». Я три недели у них прожил, — тогда только отправили…
Замчалов остановился, отошел немножко в сторону, оправился и вытер нос тыльной стороной ладони…
