— Правильно сделал, — сказал П. В. Рычагов.
Впрочем, случай с М. М. Рыженковым был у меня единственным исключением из правил.
Когда сборы заканчивались, командиры соединений и частей принимали экзамены от летного состава.
Наиболее сложным элементом в подготовке летчика-истребителя в ту пору была воздушная стрельба. В бригаде проводились соревнования по огневой подготовке между отрядами. Летчики, занявшие первые места, отмечались приказом и награждались ценными подарками. При этом мало было поразить цель на «отлично». В расчет принималось и количество попаданий сверх необходимых для оценки «отлично». А это удавалось далеко не каждому.
Устойчиво в бригаде стрелял, пожалуй, только старший лейтенант Н. И. Бочаров. Каждый раз, когда он нажимал на гашетки, результат был ошеломляющий: пробоин в мишени сверх отличной оценки было каждый раз с лихвой. Выглядело это чистой фантастикой, и Бочаров, по натуре добродушный и нечестолюбивый, в гордом одиночестве нес бремя славы лучшего стрелка бригады. В результатах Бочарова явно был скрыт какой-то парадокс, и я пытался его понять, но долгое время никакого объяснения «чуду» не находил. И никто другой не мог ничего объяснить. Произносились дежурные слова: «Большой опыт!» — и этим как будто бы снимались все вопросы.
Опыт, как известно, вещь вполне постижимая. Тем более что Бочаров охотно выступал на научных конференциях, спокойно и уверенно говорил о своих приемах. По в этой уверенности я заметил однажды какую-то уловку, он будто заранее знал, что сколько бы он ни толковал о своих приемах стрельбы, они все равно для других будут непостижимы. «Воздушная стрельба — дело тонкое, — говорил Бочаров и добавлял со скрытой улыбкой — Вот, скажем, настроение... Если оно у меня хорошее, то к расчетному упреждению в тысячных я обычно добавляю три тысячных на рефлекс нажатия на гашетки. Если настроение плохое — то добавляю пять тысячных, так как при плохом настроении рефлекс проявляется замедленно...» И далее в таком же духе. И чем больше он говорил, тем мрачнее становились наши мысли: [24] как же это он способен улавливать какие-то там тысячные?! И мы приходили к мысли, что если не дано что природой, то не дано вообще. И что наш вечный призер — феномен.
Я сломал бы голову окончательно над этой проблемой, но однажды...
Однажды, когда я дежурил звеном на полевом аэродроме Иман, была произведена проверка полетом контрольного самолета с буксируемой мишенью. Я своевременно вылетел, перехватил и обстрелял цель. Буксировщик шел на высоте 800 метров, и, чтобы занять исходное положение для стрельбы, мне пришлось выполнить глубокий вираж. Наблюдая за целью, плавно вывел истребитель из виража, регулируя положение самолета креном. Самолет как бы скользил в воздухе. И тут я увидел странную картину: истребитель мой перемещался скольжением, а мишень словно застыла в перекрестии прицела... С дистанции 100 метров без всякого упреждения открыл огонь. У меня 60 патронов — по 30 на пулемет, — и я одной длинной очередью выпустил весь боекомплект.
Произвел посадку, а сам все время размышляю над этим неожиданным эффектом: что же это за явление, когда при плавном скольжении истребителя цель устойчиво держится в прицеле без всяких смещений? Случайно так вышло или есть в таком пространственном положении двух самолетов какая-то закономерность? А если есть, значит, подобное положение можно находить практически в каждом отдельном случае.
Размышляя так, еще не совсем веря в удачу, я не переставал корить себя за то, что, выпустив одной очередью весь боекомплект, сделал глупость. Ведь тут куда первая нуля пошла, туда и все остальные. А вдруг не попал?
Часа через три пришло сообщение, что в конусе — 32 пробоины. Половину боекомплекта, значит, всадил. А для оценки «отлично» требовалось всего семь попаданий... Вот тебе, думаю, и поправки на настроение, вот тебе и тысячные на загадочный рефлекс... А ведь открыл я эту закономерность случайно: совершил нужный маневр потому, что в сложившейся ситуации он был наиболее целесообразным. Значит, таким способом можно намеренно выходить в исходное положение для стрельбы!
