— Милочка, — говорит, — вы такая прелесть, и я уверена, что сердце у вас такое же доброе, поручаю вам свое дитя и благодарю бога, что он мне вас послал.
Так и сказала, слово в слово. А доктор Бленд стоит тут же рядышком и говорит:
— И сам Соломон не рассудил бы мудрее!
— Выходит, я вам без надобности, миледи? — говорит верзила.
— Вот именно! — гордо отвечала ей миледи, и верзила отправилась восвояси, и тогда уж я все про вас рассказала, и ничего не упустила, и миссис Бленкинсоп напоила меня чаем, и я видала хорошенькую комнатку, где будет жить миссис Титмарш, рядом со спальней леди Типтоф. А когда воротился домой милорд, как по-вашему, что он сделал? Велел кликнуть извозчика и поехал со мною, сказал, ему надобно извиниться перед вами за то, что они оставили у себя вашу супругу.
Удивительное это происшествие, кое случилось в самый горький наш час, словно нарочно, чтобы утешить нас, в нужде нашей дать нам кусок хлеба, невольно навело меня на мысль о бриллиантовой булавке, и мне чудилось, будто именно оттого, что я с нею расстался, для семейства моего отныне наступят иные, лучшие времена. И хотя кое-кто из читателей, пожалуй, сочтет за малодушие с моей стороны, что я позволил своей жене, которую воспитали в благородном семействе и которой впору бы самой иметь слуг, пойти в услужение, должен признаться, что я не испытывал по этому поводу ни малейших угрызений довести и нисколько не чувствовал себя униженным. Ежели кого любишь, неужто не радость быть тому человеку обязанным? Именно это чувство я и испытывал. Я был горд и счастлив, что теперь, когда судьба лишила меня возможности зарабатывать нам на жизнь, моя дорогая супруга трудами своими сумеет добыть мне кусок хлеба. И теперь, вместо того чтобы делиться собственными размышлениями об тюремных правилах, я отошлю читателя к превосходнейшей главе жизнеописания мистера Пиквика, трактующей об том же предмете и показывающей, сколь глупо лишать честных людей возможности заработать как раз тогда, когда это им всего нужнее. Что мне было делать? В тюрьме нашлись джентльмены, которые могли трудиться (то были господа сочинители — один писал здесь «Путешествия по Месопотамии», а другой «Сценки в залах Олмэка»), мне же только и оставалось, что мерить шагами Бридж-стрит да глазеть то на окна олдермена Уэйтмена, то на чернокожего подметальщика улиц. Я ни разу не дал ему ни пенни, но я завидовал, что у него есть дело, завидовал его метле и деньгам, кои падали в его старую шляпу. А мне отказано было даже и в метле.
Раза три моя милая Мэри приезжала в роскошной карете повидаться со мною: приезжать чаще она не могла, так как леди Типтоф не желала, чтобы ее сынок дышал спертым воздухом Солсбери-сквер. То были радостные встречи, и ежели уж говорить всю правду — дважды, когда никого не случалось поблизости, мне удавалось вскочить в карету и прокатиться с нею, а проводивши ее до дому, я вскакивал на извозчика и катил восвояси. Но я осмелился на это лишь дважды, ведь за это меня могли строго наказать, да и обратная дорога от Гровнер-сквер до Ладгет-Хилл обходилась как-никак в три шиллинга.
Здесь я коротал время со своей матушкой; и однажды мы с нею прочитали в газете о бракосочетании миссис Хоггарти и преподобного Граймса Уопшота. Матушка моя и прежде не жаловала миссис Хоггарти, а тут сказала, что никогда себе не простит, как это она допустила, чтобы я столько времени провел в обществе этой мерзкой неблагодарной женщины, и еще прибавила, что мы оба с нею наказаны по заслугам, ибо поклонялись Маммоне и пренебрегли нашими истинными чувствами ради презренной корысти.
— Аминь! — сказал я на это. — Конец всем нашим честолюбивым замыслам. Тетушкины деньги и тетушкин бриллиант — вот что меня погубило, а теперь мне их, слава богу, больше не видать, и я желаю старушке счастья, а только, надобно сказать, преподобному Граймсу Уошпоту я не завидую.
После этого мы и думать позабыли об миссис Хоггарти и зажили как могли лучше при нашем положении.
Богатые и знатные, не то что мы, бедняки, не спешат приобщать своих детей к христианской церкви, так что маленького лорда Пойнингса крестили только в июне. Одним крестным отцом был какой-то герцог, другим — мистер Эдвард Престон, министр; а добрейшая леди Джейн Престон, о которой я уже рассказывал, была крестной матерью своего племянника. Ей уже успели рассказать о бедах, постигших мою супругу, и они с сестрою душевно привязались к Мэри и обходились с нею как нельзя лучше. Да и во всем доме не было такого человека, меж господ ли, меж слуг ли, кто не полюбил бы мою милую, кроткую женушку; и даже лакеи готовы были служить ей с такой же охотою, как самой госпоже.
