— Но зато и дама у него была великолепная, сударыня, — сказал я и покраснел как рак.
— Подите вы, проказник! — хихикнула миссис Раундхэнд и игриво шлепнула меня по руке. — Все вы в Вест-Энде на один покрой, все обманщики. Вот и граф был в точности как вы. Ах, да что говорить! До свадьбы вы сахары-медовичи, так и рассыпаетесь в комплиментах, а как завоюете девичье сердце, так куда девался прежний пыл. Вон поглядите хоть на Раундхэнда, прямо как дитя малое, все норовит бабочку носовым платком изловить. Ну, где ж такому человеку меня понять, где уж ему заполнить мое сердце? — И она прижала руку к своей пыльной груди. — Увы! Неужто и вы станете когда-нибудь пренебрегать своей супругой, мистер Титмарш?
Так она говорила, а по городу плыл колокольный звон, кончилась служба, а я представил себе, как моя милая, милая Мэри Смит в скромной серенькой мантильке возвращается из сельской церкви в дом своей бабушки, а колокола перекликаются, и в воздухе пахнет душистым сеном, и река блестит на солнце — алая, багряная, золотая, серебряная. Моя милая Мэри за сто двадцать миль от меня, в Сомерсетшире, возвращается из церкви домой с доктором Снортером и его семейством, она всегда ходит с ними в церковь; а я сижу тут и слушаю эту противную сластолюбивую толстуху.
Я не удержался и нащупал половинку шестипенсовика, о которой, вы помните, уже говорил, и, привычным движением прижав руку к груди, оцарапал пальцы об мою новую бриллиантовую булавку. Мне доставили ее от мистера Полониуса накануне вечером, и, отправляясь на обед к Раундхэндам, я ее обновил.
— Что за прекрасный бриллиант! — сказала миссис Раундхэнд. — Я весь обед с него глаз не сводила. Каким же надо быть богачом, чтоб носить такие драгоценности, и как вы можете оставаться в этой противной конторе при ваших-то знатных знакомствах в Вест-Энде?
Эта особа так меня допекла, что я вскочил с дивана и, не ответивши ей ни слова, кинулся на балкон, на свежий воздух, где пребывали джентльмены, и при этом чуть не разбил голову о косяк.
— Гас, — выпалил я, — мне что-то нездоровится, пойдем домой.
А Гасу только того и надо было — он уже успел проводить нежным взглядом всех до одной девиц, что возвращались из всех до одной церквей, и на дворе стало смеркаться.
— Как! Да что это вы? — воскликнула миссис Раундхэнд. — Ведь сейчас подадут омара. Надо немножко подкрепиться. Мистер Титмарш, конечно, не к такому привык, но все же…
Стыдно признаться, но я чуть не сказал: «К черту омара!» — да тут Раундхэнд подошел к своей супруге и шепнул, что мне нездоровится.
— Да-да, — с многозначительным видом подтвердил Гас. — Не забудьте, миссис Раундхэнд, что только в четверг он был в Вест-Энде, и его звали обедать с самыми что ни на есть сливками высшего света. Вест-эндские обеды даром не проходят, верно я говорю, Раундхэнд?
— Ежели бы вы играли в кегли… вы бы, наверно, не отказались от роббера, — мигом нашелся Раундхэнд.
— В воскресенье, в моем доме — не позволю, — гневно отрезала миссис Раундхэнд. — И слышать не хочу ни об таких картах. Или уж мы не протестанты, сэр? Не христиане?
— Ты не поняла, дорогая. Мы говорили совсем об другом роббере, не об висте.
— И слышать не желаю ни об каких играх у себя в доме в воскресенье, — заявила миссис Раундхэнд и, даже не попрощавшись с нами, выскочила за дверь.
— Не уходите, — промолвил ее до крайности напуганный супруг, — не уходите. Покуда вы здесь, она не появится. Сделайте милость, не уходите!
Но мы все же ушли, а когда оказались у себя дома на Солсбери-сквер, я попенял Гасу за то, что он проводит воскресенья в безнравственных развлечениях, и на сон грядущий прочел вслух одну из проповедей Блейра. [11] А улегшись в постель, я невольно подумал о том, какую удачу принесла мне. бриллиантовая булавка; причем, как вы узнаете из следующей главы, на этом мои удачи не кончились.
