Нас поражает какой-то импровизационный ее характер. Корпуса и дивизии существуют лишь на бумаге, их управления дезорганизованы, из них нарезаны всевозможные отряды, на которые и возложено ведение боя.
Эти импровизированные отряды ведутся, как правило, импровизированными же начальниками, не знающими командиров и войск, случайно и только что поступивших под их мимолетное командование. Какая разница с прусско-германской армией 1870 года! Там корпуса и дивизии дерутся все время в постоянном составе, никому и в голову не приходит их дезорганизовать, образуя отряды сообразно обстоятельствам. Наоборот, французская армия построена на столь любезном милютинскому Положению 1868 года принципе импровизации (проведенном гораздо шире, чем в России). Высшим соединением мирного времени там был полк. Бригады и дивизии формировались при мобилизации и носили фамилии командиров[227], являя все характерные признаки наших отрядов. Удивительно, что это обстоятельство ускользнуло от Милютина и не отразилось на его Положении после 1870 года. Результат – Вторая и Третья Плевны. Живые организмы полков, дивизий и корпусов мстили за произведенные над ними вивисекции и ампутации – и мстили жестоко.
Причина этой отрядомании, этих ампутаций и всей путаницы – милютинское канцелярско-отрядное Положение о полевом управлении войск от 1868 года, вводившее импровизацию отрядов в систему[228]. Милютин смотрел на ведение боя бюрократически – он совершенно пренебрегал духовной спайкой начальников и подчиненных, взаимным их доверием, рождающимся в живом военном организме за долгие годы совместной службы в мирное время. Смотря на армию, как на объект для математических выкладок, Милютин игнорировал тот дух, что создается в результате многолетней совместной жизни и совместной работы полков и батарей в рамках одной дивизии и одного корпуса. Составляя свое Положение, он считал, что отряд в 12–16 батальонов и 6 батарей, набранных с бору по сосенке, может дать эквивалент дивизии – и этого рода софизмы привели к известным печальным результатам. В частности, к корпусам, созданным – вернее, воссозданным – перед самой войной, не успели еще привыкнуть.
Бессмертная русская пехота вновь показала себя той, какой ее выковали два века славы. Боевые артели волынцев и минцев на систовских кручах, орловцы и брянцы в Орлином Гнезде, Железные стрелки на утесах Шипки, горсть владимирцев на плевненских редутах, гвардия, по грудь в воде переходящая Марицу в ледоход, и те безвестные шипкинские часовые, последним разводящим которых был Святой Георгий[229], – все это сыновья севастопольских благодетелей, внуки бородинских гренадер, правнуки измаильских чудо-богатырей.
Ходячее мнение о том, что в эту войну нашей пехоте удавалась лишь оборона, а в наступлении она терпела неудачу, совершенно не выдерживает никакой критики. В Третью Плевну скобелевскому отряду – полкам 2 – 16-й дивизий и стрелкам 3-й бригады – удалось то, что не удалось хваленой прусской гвардии при Сен-Прива. А именно – взятие сильной позиции, несмотря на убийственный огонь. Плевненские редуты находились в наших руках целые сутки, тогда как при Сен-Прива 3 бригады прусской гвардии беспомощно залегли перед позицией 94-го французского полка, выбитого лишь обходным движением Саксонского корпуса. Шейново, Аладжа, Деве-Бойну – типичные наступательные операции, не говоря уже о блестяще проведенном ночном приступе Карса – первоклассной крепости. Но самой блистательной, самой грандиозной из наступательных операций явился, конечно, беспримерный штурм Балкан – подвиг, бывший не по плечу ни одной армии в мире, за исключением той, что вели за собой Гурко, Радецкий и Скобелев!
Из общего количества 260 эскадронов и сотен конницы стратегическую роль суждено было сыграть лишь 14. Но рейд их на Адрианополь поставил Турцию на колена. Никогда еще за всю новую историю на долю конной части не выпадало столь решительного жребия, что достался московским драгунам, петербургским уланам, донцам 1-го полка и их лихому начальнику генералу Струкову.
