– Я, дядя, если позволите, и еще приеду.
– Позволю?.. Я буду бесконечно рад вас видеть, но… как бы вам-то не досталось, милая племянница… Ваш отец не очень-то обрадуется, если узнает, а я… я не хочу, чтобы из-за меня вам сказали хоть одно неприятное слово! – прибавил граф на превосходнейшем французском языке.
– Не бойтесь… Не достанется… И я надеюсь, что и папа примирится с вами… поймет, как он перед вами… виноват!..
– Виноват?.. Напрасно вы думаете, что он виноват… У брата своя точка зрения… Он человек известных правил… вот и все…
Нина просидела полчаса и была просто очарована и изяществом «графа», и его остроумными замечаниями, и его манерами, полными достоинства.
Наконец она поднялась и, крепко пожимая руку «графа», горячо проговорила:
– Я очень, очень рада, дядя, что познакомилась с вами…
И прибавила по-французски с робкою застенчивостью:
– И надеюсь, дядя, что вы позволите мне быть исключением из родственников… и… и… быть вам полезной, – чуть слышно прибавила она. – Видите ли… у меня есть свободные и совсем ненужные деньги… Не обидьте, дядя, меня отказом и позвольте ежемесячно присылать вам безделицу… тридцать пять рублей… Больше я, к сожалению, не могу…
«Граф» не находил слов.
– И кроме того… вам, дядя, необходимо переменить квартиру и… сделать кое-что… Вы больны, вам нужен уют… теплое платье… На днях я пришлю деньги… Они мне совсем не нужны… право… двести рублей… Вы перемените обстановку… Вам необходима чистая комната… Не правда ли… И вы возьмете от любящей вас племянницы… Ведь да, да?..
– Милая! Добрая!.. – проговорил дрогнувшим голосом «граф».
– До свиданья, дядя… Будьте здоровы…
Она крепко пожала руку «графа» и сказала Антошке:
– Проводи меня, Антоша… Прощайте, Анисья Ивановна…
Антошка проводил молодую девушку до саней. Когда он ее подсаживал, то заметил, что глаза ее полны слез.
– Прощайте, барышня… Дай вам бог всего хорошего! – горячо проговорил он.
– До свиданья… Берегите дядю… Если ему будет хуже, дайте мне знать…
Необыкновенно веселый и радостный вернулся Антошка к «графу» и думал встретить и его такого же веселого. Но каково же было его удивление, когда, войдя в комнату, он увидел «графа», сидящего на кровати с закрытым руками лицом. Плечи его вздрагивали, словно бы он плакал.
И «граф» действительно плакал, потрясенный и тронутый сердечным участием, которого он так долго не видал. Неужели это не сон и впереди новая жизнь без этого опостылевшего попрошайничества?
Молодая девушка возвращалась домой растроганная и взволнованная, одушевленная горячим желанием во что бы то ни стало устроить несчастного дядю. Он положительно ее очаровал, этот нищий и пропойца, как брезгливо называл ее отец родного брата. Необходимо – и как можно скорее – перевести его из этой крошечной, полутемной комнаты в лучшую, надо дать возможность ему одеться сколько-нибудь прилично, завести белье, теплую одежду… вообще успокоить его хоть на склоне жизни…
Она заметила и этот дырявый халат неопределенного цвета, бывший на нем, и эти туфли, которые не надела бы ее горничная, и это отвратительное, порыжелое пальто, тоненькое, заштопанное, висевшее на гвоздике.
И в таком одеянии родной брат ее отца выходил на улицу просить милостыню!
О папа, папа!
Бедный дядя! Как должен страдать он, всеми брошенный, всеми презираемый. Как зяб он, едва прикрытый, в то время когда его близкие родные ездили в роскошных шубах или сидели в уютных, теплых комнатах. И никто не вспомнил о нем, никто не пожалел его!
– Отчего такая жестокость? – спрашивала себя потрясенная девушка.
А между тем как он был тронут малейшим вниманием и сколько в нем доброты, сколько нежности к спасенному им мальчику. Сам нищий, заботится о таком же нищем. А отец говорил, что он изолгавшийся, пропавший человек!
– Господи! Отчего отец так озлоблен против него?
Нина – эта тепличная барышня, оберегаемая от всякого прикосновения с действительной жизнью – первый раз в течение своей двадцатилетней жизни увидала, как живут бедные люди. Ей, не имевшей понятия о том, в каких действительно ужасных подвалах и трущобах гнездится бедный люд, и это сравнительно еще сносное помещение «графа», о котором не смели бы мечтать более несчастные люди, – казалось чем-то ужасным, чем-то невозможным.
