– Только для вас, – сказал профессор на прощание.
Когда вернулись домой, мама сказала:
– В Ленинград не возьмут, но в эшелоне со всеми до Москвы.
Да, тогда папа и мама помирились. Савицкий, сам того не зная, помог папе. Мама вспомнила тридцать седьмой, тридцать восьмой, тридцать девятый… Опять шепот и долго горит свет в нашей комнате. Очень хорошо помню папины слова: «Подглядывали в комнату, приставив лестницу к окну, говорят, что я что-то сжигал… Говорят, ночью что-то закапывал на школьном дворе…»
Кто поймет, просто ли профессор недоволен, или такая инструкция свыше – уволить или того хуже… Ведь прошло после декабря тридцать девятого всего четыре с половиной года. Слово «трибунал» витает по нашей комнате.
Воспоминание Любови Иосифовны:
– Но, Инга, папа не умел убиваться. Конечно, ему это было больно. Потом, такая ситуация: вдруг оказаться вне академии. Война же еще не кончилась, неизвестно, куда и что… и с такой семьей на руках… и без дома… Но твоего папу так легко не одолеть. Наоборот, он в таких случаях собирался, всегда понимал, что именно надо делать. Всегда! Да, папа был очень деятельный. Очень, очень.
Теперь трудно понять, что случилось тогда в Самарканде – слишком круто и недостойно повел себя Савицкий или проявилась его давняя антипатия. Савицкий и папа были люди совершенно разного склада. Савицкий – потомственный дворянин, проходивший стажировку в Германии, когда папа только-только поступил в академию, был, я думаю, далек от политики. По всей вероятности, его раздражали папина верность учению Маркса, его горячая вера в социализм. Раздражало и то, что папа, будучи партийным секретарем кафедры, не всегда был согласен с решениями, которые принимал Савицкий как начальник кафедры. Возможно, раздражало и то, что перед началом занятий перед папиной аудиторией разыгрывались сражения, чтобы попасть на его лекции – папа читал лекции блестяще. Лекции Савицкого, хотя насыщенные, были сухи, читал он тихо, слушатели его не любили.
Как я уже упоминала, в папиных письмах осенью 1939-го, после выхода из тюрьмы, проскальзывало явное недоверие к Савицкому. «На днях сам Савицкий вызвал меня и предложил работать в клинике. Он аргументировался очень ловко. “Будешь, – говорит, – греться в клинике, а то на кафедре всего 4 градуса, а также будешь чаще дежурить по клинике и спать там”. Я ему ответил отказом, но посмотрим, что дальше будет». Возможно, это недоверие и несовместимость проявились в Самарканде, а предлогом могли быть и история с Эллой, и то, что Советское правительство, расценив политику Болгарии как фактическое ведение войны в лагере Германии, заявило, что будет находиться в состоянии войны с Болгарией.
Пройдет очень много лет, и только в конце 1970-х или в начале 1980-х папа, генерал в отставке, Герой Социалистического Труда, народный врач Болгарии, профессор, автор учебников и биографических книг, пообещает Любови Иосифовне в ответ на ее запрос и даже просьбу:
– Возможно, я напишу Савицкому.
Обиду, страшную, незаживающую рану, наконец затянет время. И после этого незадолго до смерти Савицкого начнется дружеская переписка между Савицким, а впоследствии его вдовой и папой.
А тогда, летом 1944-го, папу выгоняли из его родной академии, с которой была связана вся его жизнь в Советском Союзе, начиная с приезда в 1928 году. Вот что, спустя полвека, написал папа про то время и поворот своей судьбы:
«Академия выехала из Самарканда в конце июля 1944 г. Было время Ясско-Кишиневской операции Красной армии, и был виден конец господства фашистов в Болгарии. Я с семьей остался в Москве».
Каждый переживал по-своему папино увольнение из академии. По дороге в Москву, куда мы ехали вместе с академией, папа замолчал, как когда-то в сороковом после тюрьмы; он или спал на верхней полке, или гулял со мной на остановках. Мы доходили до паровоза, стояли, смотрели, как блестящее черное тело дышит, время от времени выпуская облако пара; останавливались у водокачки, огромная рука поворачивалась, дотягивалась до паровоза, и мы смотрели, как наполняется его нутро водой; машинист, черный от угля, хмуро наблюдал за нами, по пояс свесившись из окна. Потом мы поворачивали обратно, я вся сжималась от страха.
