Сохранилась фотография того времени, начала 1941-го. Папа с мамой у Лукановых сидят на диване, обтянутом белым чехлом. Оба откинулись на спинку. Видно, что у Лукановых им хорошо. В этом доме они свои. Этому дому они доверяют. Родителям нет сорока, папе тридцать восемь, маме тридцать семь. Сейчас я с удивлением осознаю – они ведь в самом расцвете. Они еще совсем молодые. Но на фотографии – пара среднего возраста. И если папа потом будет выглядеть моложе, чем на этом снимке, то мама уже никогда не оправится от пережитых потрясений.
Тогда же папа пытался устроить маму к себе на кафедру. Но мама, я думаю, вообще не была создана для этого, она хотела быть матерью и женой.
– А что ты делаешь на работе? – спрашивала я.
Мама морщилась:
– Привязываю морских свинок за лапки.
– Каких морских свинок?
– Морских свинок, так называются.
– Какие они?
– Белые, маленькие. Похожи на белых мышей.
Все это мама говорит неохотно, видно, что ей неприятно даже вспоминать свою работу. Она проработала, кажется, несколько недель. Не больше месяца. Это была ее последняя попытка влиться в жизнь, не связанную с семьей.
Мне кажется, про меня забыли. Я бегаю по двору, залитому весенним солнцем сорок первого года.
Наш огромный двор перегорожен дощатым высоким забором. Запах свежеструганых досок вытесняет прошлогодний запах масляной краски. Весело качаться на досках, весело думать, что я независима, что я большая и еще – что вот тот мальчишка, похожий на Тимура, сегодня меня догнал и дернул за косу. Весело подсматривать в щель забора, разглядывать огромную глубокую желтую яму. У нас во дворе строят метро.
– Никакое это не метро, – говорит мама. – Это строят бомбоубежище.
Днем бомбоубежище – это весенний двор с забором, огораживающим огромный котлован. А вечером? Вечером меня сковывает ужас. Мама приносит его из Выборгского Дома культуры, куда она ходит в библиотеку. Мама синяя, как свет учебной тревоги, как синяя лампочка под потолком.
– Здравко, война будет, – шепчет мама и глядит на окно вентиляции.
Я лежу в кровати и не могу шевельнуться. Я верю сразу и безоговорочно. Неправда, будто дети не боятся.
– Тебе, Вера, с ребятами надо уезжать, – шепчет папа. – Вот только вернусь из командировки и отправлю вас.
– Куда?
– В Рыльск. Середина России, туда не дойдут. Маленький город, не будут бомбить.
– Рыльск, – плачет мама. – Опять Рыльск.
Я засыпаю, и снится мне вещий сон. Я, мама и брат поднимаемся по ступенькам чужого небольшого дома с верандой. Стучимся в стеклянную дверь. Нам не открывают. Мы спускаемся вниз и остаемся одни среди голого желтого безмолвия.
Двадцатого мая папа уезжает в командировку. Ведь он работает на кафедре боевых отравляющих веществ, диссертация его по иприту. Враги собираются воевать, пускать газы.
Я слышу слова: «газовый полигон», «немцы», и опять все сразу без объяснения становится понятным, как понятны слова – «война», «тюрьма», «бомбоубежище»… Как понимают дети незнакомые слова? Вероятно, телепатически. Это потом дается объяснение, а вначале впервые услышанное слово проникает внутрь как некий образ, несущий ужас или, наоборот, счастье. «Газовый полигон» несет страх, он связан с серым страшным противогазом, с противным мертвым хоботом. Страшно.
Но война войной, может, и обойдется, и папа перед отъездом в командировку ведет меня в школу. Школа находилась в конце нашего небольшого переулка, напротив папиной кафедры. Папа в гимнастерке, с двумя шпалами, со значком медика рядом со шпалами – желтая тонкая металлическая змея подняла голову над желтой чашей. Он весело любезен, не похож на себя (значит, мог быть и таким), убеждает директора, что меня, семилетнюю, можно принять в школу. (Тогда принимали в школу с восьми лет.)
– Ей в сентябре будет уже семь с половиной.
– А читать она умеет? – спросил директор.
Он протянул мне газету, что лежала под рукой. «Правда», – прочла я.
– Вот, Игнуся, – говорит отец, как только мы выходим из школы, – вернешься осенью из Рыльска и пойдешь в ленинградскую школу.
По тону понятно: «ленинградская» – значит, особенная.
И папа уезжает. Вскоре от него приходит открытка. «Вера, – пишет папа. – Лето предстоит холодное. Возьми зимние вещи и уезжай отдыхать в Рыльск. Не жди меня».
