Пожалуй, это хамство и было наиважнейшей причиной эмиграции, наиважнейшей причиной отрицательного отношения Хафнера к нацистам. В ночь поджога рейхстага он беседовал со своими друзьями о грядущих выборах, не подозревая, что на следующий день выборы будут фактически аннулированы. «Я возбудил легкое недовольство легкомысленным замечанием, что голосовать против нацистов — значит проявлять хороший вкус независимо от твоих политических взглядов». Похоже на то, как спустя много лет другой эстет, загнанный в политику, — Андрей Синявский вызовет легкое недовольство своим легкомысленным замечанием: «У меня с советской властью эстетические разногласия».
Так или иначе, но Хафнер оказался в Англии в 1938 году с молодой женой, которую он отбил у своего друга Гаральда Ландри (Эндрюс в «Истории одного немца»), без знания языка, а значит, без денег и работы. Он попытал счастья в качестве фотографа. Снимки не удавались. Есть, очевидно, закон равновесия: кто хорошо говорит и пишет, не слишком хорошо «видит». Знакомый издатель, Фредерик Варбург, предложил Хафнеру: «Напиши воспоминания». Хафнер удивился: о чем таком особенном может вспомнить тридцатилетний безработный эмигрант? Издатель настаивал, дескать, вспомни детство, отрочество, юность. Ты, понятное дело, не Лев Толстой, зато время твоего детства, отрочества, юности не то, что у Льва Толстого, значительно интереснее: война, революция, мятежи, путчи, инфляция, наконец, нацизм. Напиши, как вы, немцы, дошли до жизни такой. Присовокупи свои рассуждения. Неглупый все ж таки человек, образованный, на юридическом учился, Рильке читал, в Верховном апелляционном суде Пруссии служил.
Хафнер взялся за работу. Поначалу он хотел назвать свою книжку «Mein Zweikampf» («Моя дуэль»), но вскоре отказался от этого заглавия, поскольку «дуэльного» в книге было очень мало. Гораздо больше в книге было горького, пораженческого. Дуэль в ней заканчивалась, не начавшись. С вызывающей уважение самокритичностью Хафнер пишет книгу о конформисте, о навозе истории, на котором произрастают розы фашизма. Он, конечно, ругается с нацистами и околонацистами, но всякий раз, попадая в соответствующую обстановку, ведет себя соответствующе. В тот момент, когда он понимает, какой поганец может вылупиться из него в предстоящей ему, наступающей на него среде, как хрустнет фарфоровая, хрупкая, белая, ровная поверхность аполитичного, индивидуалистического, эстетского яйца и на свет божий выползет нацистская «пестрая лента», — в этот самый момент он меняет среду. Эмигрирует. Какой же это «поединок», какая же это «дуэль», если лучшее, что можно сделать, — зашвырнуть пистолет в близлежащие кусты и со скоростью пули покинуть место сражения! В книга Хафнер абсолютно безжалостен по отношению к самому себе. Более того, если бы она была напечатана тогда, когда была написана, то пафос ее был таким же, как и пафос английской книжки Хафнера «Германия: Джекил и Хайд». «Не надейтесь на внутреннее сопротивление немцев. Его не будет. Только военное поражение избавит Германию от фашизма».
Горечь этой книги и ее соотносимость с темой «Джекила и Хайда» была уже в первом, предполагаемом заглавии «Mein Zweikampf», которое должно было вызвать в памяти библию нацизма «Mein Kampf». У Гитлера — «Моя борьба», а у Хафнера получалась буквально «Моя двойная борьба», поскольку это была еще и борьба с самим собой, с тем, что в нем было полезного, выгодного нацизму. Еще и поэтому Хафнер отказался от этого заглавия. Горечь была бы нарочитой. Ведь эта книга о поражении. Парня учат разбираться в государстве, в управлении людьми, в праве. Парень доучивается до Верховного апелляционного суда Пруссии. Но в историческом-то плане он доучивается до того, что проигрывает в политике уголовнику, разнуздывающему низменные инстинкты не то что в толпе, в массе, но и в образованном юристе, в эстете и парадоксалисте.
Именно таков финал книги: на вершине власти — шпана, а в лагере военной подготовки — элита, те, из которых должны были получиться политики. Они и сами начинают превращаться в шпану. Самые последние слова книги — строчка из любимого Хафнером Гёльдерлина: «frostig, beschämt und befreit» («зябко, стыдно и освобожденно»). Вот Хафнер (тогда еще Раймунд Претцель), погуляв с «однополчанами», с теми, с кем был в лагере военной подготовки, готов осипнуть, бежать, потому что сейчас ему становится не то что понятно, а ощутимо кожей: путь у него — один. В вермахт. В «аристократическую эмиграцию», как этот путь, пижоня, назвал Эрнст Юнгер. Это значит, что ему придется завоевывать для нацистов чужие земли. Может быть и другой путь — в концлагерь. Если ни туда, ни туда не хочется, надо эмигрировать. Он кидается в автобус, домой, домой. Он отъезжает, видит оставшуюся у пивной компанию, исчезающую, уменьшающуюся, истаивающую. Ему делается зябко, поскольку он понимает: он их больше не увидит. Ему делается стыдно, поскольку он понимает, как ни крути, а он — беглец, дезертир. Кто-то из тех, кто стоит на остановке, погибнет в концлагере, кто-то погибнет на фронте, а он уцелеет, поскольку уже принял решение уехать отсюда. Он чувствует себя «освобожденно», поскольку знает, что эмигрирует, вырвется из казармы нацистской Германии. Я покидаю поле боя, я прерываю борьбу. Здесь я или погибну, или (если останусь жив) буду уже не «Я», не образованный интеллигентный человек (юрист, историк, журналист), но жлоб и хам, орущий похабень под пиво. Чтобы не погибнуть, чтобы не перестать быть «Я», я покидаю эту страну, мою страну. Перестаю быть немцем, чтобы не перестать быть самим собой. Вот поэтому мне зябко, стыдно, освобожденно.
