— Ступай, ступай, порадуйтесь все вместе!
Я мигом добежал до дому. Батюшка, Этьен, Матюрина плели корзины; все удивились, увидев меня в неурочный час — обычно я в это время работал в кузнице. Мать у очага кончала стряпать; она только повернула голову и снова принялась за работу.
— Что случилось, Мишель? — спросил батюшка.
И я, не помня себя от счастья, крикнул:
— Хозяин Жан назначает мне пятьдесят ливров в месяц. Валентин уехал, теперь я заменяю его и получаю пятьдесят ливров! Хозяин Жан сказал, что к концу зимы он отправится в Пикхольц наблюдать за полевыми работами в своем именье, а я останусь за него мастером, всем буду заправлять и сам выберу себе подручного.
Тут отец воздел руки к небу и произнес:
— Боже мой, да возможно ли это? Теперь, сынок, можно сказать, что ты получаешь награду за хорошее поведение и заботы о нас.
Он встал. Я бросился к нему и сказал, сжимая его в объятиях:
— Да и для Этьена какое это будет счастье! Я уже давно подумывал, как бы устроить его на ученье к господину кюре Кристофу, чтобы он стал учителем, да не хватало денег…
Но мать не дала мне договорить. Она крикнула:
— Не пойдет он туда!.. Не хочу, чтобы он стал язычником!
Только она произнесла эти слова, как отец круто повернулся к ней. Он побледнел и, глядя на нее, сказал негодующим, гневным тоном — такого тона мы у него никогда не слыхали:
— А я говорю, что пойдет! Кто же здесь хозяин? Ты, значит, не хочешь? Ну, а я хочу… Так-то ты благодаришь своего сына — лучшего из сыновей, когда он спасает своего увечного брата от нищеты. Ты других любишь — таких, как Никола, Лизбета, не правда ли? Отщепенцев, которые нас бросают и оставили бы на голодную смерть всех — тебя, меня, ребятишек, всю семью… так, значит, ты их любишь!
Его гнев был так страшен, что все мы задрожали. Мать, стоя подле очага, с недоумением смотрела на него, не в силах ответить. Он медленно приблизился к ней и, остановившись в двух шагах, произнес глухим голосом, глядя на нее сверху вниз:
— Черствое у тебя сердце! Не нашлось у тебя доброго слова для сына, для твоего кормильца.
И она в конце концов бросилась мне на шею, крича:
— Да, да, ты хороший малый, добрый сын.
Я почувствовал, что мать все-таки любит меня, и был очень растроган. Дети расплакались, а отец никак не мог успокоиться. Он все стоял, без кровинки в лице, и обводил нас безумным взглядом; но вот он подошел ко мне, взял за руку и сказал:
— Дай-ка я еще раз обниму тебя. Счастье иметь такого сына, как ты. Да, счастье!
И он громко разрыдался, а мать разохалась. Так новость, которая должна была осчастливить нас, казалось, ввергла всех в отчаяние.
Однако все наконец успокоились. Батюшка отер лицо, надел камзол, праздничную шапку и сказал, беря меня за руку:
— Нынче я больше не работаю. Пойдем, Мишель. Я хочу поблагодарить друга моего Жана — нашего благодетеля. Ах, какая удачная мысль пришла мне в голову, когда я выбрал его твоим крестным отцом. Она ниспослана мне небом.
Немного погодя мы поднимались по улице, заваленной снегом. Батюшка шел, опираясь на мою руку; радостью светились его глаза. Он объяснил мне, что я при крещении наречен Жаном-Мишелем. Это казалось ему великой удачей. И как только мы вошли в горницу «Трех голубей», он крикнул:
— Жан, я пришел поблагодарить тебя.
Дядюшка Жан обрадовался ему. Мы сидели у очага до темноты и весело толковали о моем будущем, о замыслах хозяина Жана и обо всяких семейных делах. Подошло время ужина, и батюшка сел за стол вместе с нами. Поздно, около половины десятого, мы вернулись к себе в лачугу, где все уже спали.
