— Ну, мне пора, — сказал я, вставая. — Очень я рад был повидаться с тобой, Никола. В половине девятого наш отряд возвращается в Пфальцбург.
— Уходишь?
— Да, Никола. Давай обнимемся.
— А я — то думал, ты с нами позавтракаешь… Сейчас вернутся приятели… Деньги у меня есть: генерал Буйе велел выдать по двадцать ливров наградных на человека.
Он похлопал себя по карману.
— Никак нельзя!.. Служба прежде всего. Если я не отзовусь на перекличке, мне несдобровать.
Этот довод показался ему убедительнее всего. Я взял ружье, и мы с Никола спустились на улицу.
— Ну что ж, Мишель, — сказал он, — давай обнимемся.
Мы обнялись — оба были растроганы.
— Не забудь же сказать старикам, что на днях я получу чин квартирмейстера.
— Не забуду.
— И навещу их, в мундире с галунами.
— Ладно… Обо всем скажу.
По дороге я решил про себя так: «Чудак Никола — парень не злой, но из пристрастия к дисциплине искрошит тебя на куски».
Когда я подходил к воротам Сен-Никола, уже били сбор.
— Ну что, видел? — спросил Жан Леру.
— Видел, дядюшка Жан.
По выражению моего лица он разгадал мои мысли, и с той поры о Никола мы с ним больше не говорили.
Я едва успел сбегать в булочную напротив и купить трехфунтовый каравай хлеба и две вареные колбасы — ведь я только выпил у Новой заставы, — как наш отряд отправился в обратный путь, в Пфальцбург.
По дороге мы совсем приуныли: то и дело нам попадались негодяи, из тех, что всегда держат сторону сильных, трубят победу, расточая улыбки и поклоны господам положения, заводят разговоры о порядке, справедливости, преданности защитникам власти, готовности поддержать законы и прочее. А это должно означать: «Мы с вами заодно, ибо вы сильнее всех, но мы бы первые уничтожили вас, окажись вы всех слабее».
По дороге нам попадались такие прохвосты — подлые жирные лица, огромные животы, обмотанные трехцветным шарфом. Молодчики орали во все горло, надрываясь: «Да здравствует король! Да здравствует генерал Буйе! Да здравствует Королевский немецкий полк!»
В одной деревне вздумали было нас так приветствовать во главе с мэром, но наш командир Жерар, завидя этих господ еще издали, крикнул:
— Дайте дорогу, черт бы вас побрал! Дайте дорогу!
И мы прошли мимо них; они нас приветствовали, а мы смотрели на них с презрением, свысока. Досадно, что народ не всегда так обращался с негодяями! Они бы увидели, как люди относятся к их болтовне, и если им чуждо было самоуважение, то, по крайней мере, они бы уважали скорбь порядочных людей.
В Люневиле муниципальные власти держались с твердостью, но все же и там воцарилась тревога, когда мы пришли туда часа в два. Здешняя гражданская гвардия еще не вернулась, поэтому нас останавливали у каждого дома, расспрашивали о новостях, особенно женщины — ведь их сыновья и мужья еще были там. Мы с трудом продвигались вперед. На площади нас окружила толпа, и мы не знали, как всем отвечать. Вдруг кто-то из толпы крикнул:
— Э, постойте, да ведь это дядюшка Жан и Мишель Бастьен! Ха-ха-ха! Лачуги отличаются!
Оказалось, это Жорж Мутон — сын нашего бывшего эшевена, содержателя харчевни «Золотой баран», что на площади в Пфальцбурге, — рослый двадцатилетний парень, сильный, крепко сколоченный, веселый. Впоследствии он пошел далеко. Мы всегда покупали белый хлеб у его отца — он был также и булочником. И не раз дядюшка Жан в урожайные годы отправлялся вместе с ним в Эльзас; они закупали по пятидесяти — шестидесяти бочек вина в Барре по сходной цене. Так вот оказалось, у нас тут нашелся знакомый, и мы обрадовались встрече с сыном Мутона. Он пригласил нас:
— Идемте, пообедаем в харчевне «Два карпа».
— А ты что в Люневиле делаешь, Жорж? — спросил его крестный, который говорил ему «ты».
— Я-то, дядюшка Жан? Да я тут на побегушках у бакалейщика, — отвечал он, посмеиваясь, — продаю сахар да корицу для чужой выгоды, пока не обзаведусь своей лавкой.
— Вот это дело, — заметил крестный. — Твой отец умно поступил, направив тебя по бакалейной части. Товар тут никогда не залеживается, перец, свечи, масло всегда нужны, а если товар ходкий, значит, будешь с прибылью.
Мутон шагал впереди, и мы вошли в одну из тех небольших харчевен, где прямо у прилавка пьют вино, водку, пиво. Люди сновали взад и вперед, только несколько чужеземцев угощались, сидя за столиком, и ели жаркое. Мутон даже хотел заплатить за яичницу с салом и тульское вино, да крестный, как старший, не мог этого допустить: он уплатил за все, а под конец даже велел подать кофе.
