— Нет.
— Вы знаете этого человека?
— Да.
— И вы знаете его имя?
Я подумал тогда, что никогда не смог бы полюбить другого человека так сильно, как я ненавидел Юлиуса Бруммера. Я подумал тогда, что полон решимости во что бы то ни стало убить его.
Я громко ответил:
— Этого человека зовут Роберт Хольден.
После этого вы, господин комиссар, долго рассматривали буквы на отвороте моей куртки. Я дал вам время. Я знал, что после этих слов вам потребуется какое-то время на их осмысление. Вам или любому, кто принял бы мое заявление. Я опять начал считать. Я досчитал до четырех, хотя думал, что досчитаю до семи или до восьми. Я знал, что должен проявлять осторожность. Но вы отреагировали слишком быстро. Я успел досчитать до четырех, когда вы сказали:
— Вас зовут Роберт Хольден, и вы хотите сделать заявление против Роберта Хольдена?
— Да, господин комиссар.
По улице проехал тяжелый грузовик. Я услышал скрежет шестеренок, когда шофер решил подать машину назад.
— А может, есть еще один Роберт Хольден? — спросили вы.
Я заранее продумал ответ и на этот вопрос:
— Нет. Другого Роберта Хольдена не существует.
— Значит, вы хотите подать заявление на самого себя?
— Да, господин комиссар, — вежливо ответил я, — именно так.
Я просидел у вас, господин комиссар, более трех часов. Вы внимательно выслушали меня, затем приказали вернуться в отель и ждать там. Покидать Баден-Баден без предварительного уведомления мне было запрещено. «Дело будет возбуждено, — сказали вы. — Я дам вам знать».
Я думал, что по долгу службы вы должны будете немедленно меня арестовать. Однако история, которую я вам рассказал, оказалась не такой простой. Она была из ряда вон выходящая, сложная по всем ситуациям — этот мой рассказ о таинственном незнакомце. И поэтому вы не решились сразу арестовать меня. Вы отправили меня домой, пообещав заняться этим таинственным незнакомцем, который был так похож на меня, этим фантомом, который угрожал господину Бруммеру смертью.
Итак, я вернулся в свою комнату в отеле «Колокольный звон» и сидел, трясясь от страха, с холодными как лед руками, с раскалывающимся от боли затылком и думал, думал об одном и том же: поверили ли вы, господин комиссар Кельман, в мою историю? Достаточно ли убедительно я вам ее рассказал? Если вы не поверили — я пропал, и все было напрасно: осторожность, продуманность, вся подготовка. Но разве взяли бы вы мое заявление и отпустили бы меня домой, если бы вы мне не поверили? Вряд ли. Значит, вы мне поверили.
А вдруг нет?
А вдруг вы отпустили меня домой именно потому, что не поверили мне? Чтобы основательно продумать все, что я вам рассказал, и понаблюдать за мной в течение нескольких дней, недель, а может быть, и месяцев?
От пережитого у меня стали сдавать нервы. Больше я уже не мог выдержать. Нужно было прийти в себя и успокоиться. Никаких глупостей! Собраться и мыслить четко и ясно. Только так я надеялся преодолеть последний, тяжелейший отрезок моего пути. Чтобы достичь этого, я решил вести дневник.
У этих страниц могло быть две судьбы. Первая оказалась удачной: на земле одним негодяем стало меньше, и мы с Ниной смогли вновь свободно дышать и жить в безопасности. Поэтому я хотел бы сохранить свои заметки и время от времени перечитывать их, убеждаясь в предопределенности того, что в этом мире продажных судей и жалких свидетелей еще есть неприкосновенное правосудие, которое и позволило мне написать эту историю.
Но могло случиться и так, что все оказалось бы напрасным. В этом случае, господин комиссар Кельман, эта рукопись могла стать для вас моим признанием.
Я много писал в этот день, седьмого апреля. Я продолжал писать также и восьмого апреля, и девятого. Я постоянно думал о том, как долго я еще буду писать, прежде чем господин Бруммер отправится на свою прогулку. С тех пор как к нему приехал господин Швертфегер, он чувствовал себя все хуже, у него постоянно болело сердце. Когда я писал, я думал о Нине и о нашей странной любви, которая так часто была печальной и так редко — счастливой. Думал я и о том, что бы произошло, если бы Бруммер узнал, что я все-таки сделал заявление. И вдруг мне пришла в голову неожиданная мысль: все, что я намеревался сделать, было чистым безумием. Я с ужасом смотрел на себя в зеркало. Я хотел убить человека… я уже сделал это. А теперь… это было безумие, безумие, мне нельзя было этого делать, я бы не мог этого сделать — никогда…
