Правильно, ответил я и поехал вместо него сдавать английский. Но потом, как Гена, собственно, и чуял, вышла беда. То есть я написал все как следует, подписался «Краснер» и вручил рукопись вместе с талоном председателю комиссии, статному индусу в чесучовом кителе. Но статный индус взглянул на талон и воскликнул:
— Так это вы и есть доктор Краснер! Наконец-то! — и обнял за плечи как соотечественника.
Оказалось, что индус — хотя и не соотечественник — живет на одной площадке с Краснерами и прекрасно знает Любу с Ириной, а меня, то есть Гену, пока ни разу не встречал.
— Я все сидел, занимался! — сказал я ему про Гену.
— Молодец! — похвалил меня статный индус и бросил взгляд на рукопись. — Пишете хорошо и говорите сносно. Напрасно ваша Люба жаловалась! Правильно говорят в моем отечестве: русские скромны! А какой у вас, извините, профиль?
Я сказал, что мой профиль — психиатрия. Расчет был прост: индусы не предохраняются от зачатия и охотно размножаются, а потому сознаваться, будто я акушер — опасно: наверняка хоть кто-нибудь в его семействе и хоть немножко уже беременен! С психикой же у индусов дела обстоят надежней: предохраняются йогой. Просчет оказался трагическим: индус, приподнявшись на цыпочках и постаравшись показаться мне еще более статным, чем был, объявил, что вечером приведет на осмотр зятя, который уже второй месяц не решался лишать свою жену, то есть дочку статного индуса, девственности, поскольку не решалась на это она сама. Обещал 20 долларов и национальный сувенир: иллюстрированный древнеиндийский самоучитель любви.
Через час, на лихорадочном совещании в «Макдональдсе» между моей семьей и Краснерами, было постановлено, что Гена домой к себе не возвращается и ночует в квартире Любиной подруги, на неделю укатившей с женихом в Канаду и оставившей ей ключи кормить кота. Что же касается меня, психиатра Краснера, я переселяюсь на день-два, до исхода кризиса, к Любе с Ириной. Краснерам было неловко, и они намекнули, что после моего освобождения купят еще одну бутылку коньяка, — получше. Люба обещала не мешать работать над книгой и ходить по квартире в гуцульских войлочных шлепанцах. Еще она обещала отменить завтра выходной и отправиться в отель, а Ирина с радостью вызвалась навестить одноклассницу.
— Знаю я эту одноклассницу! — рыкнул Гена. — Сидеть дома!
Вечером, в идиллической семейной обстановке за чашкой грузинского чая, который выдала мне «на срок заключения» моя жена, и за песочным печеньем по-ялтински, которое выпекла Люба, я прописал индусским молодоженам оптимизм. Пояснил при этом, что оптимизм рождается из понимания того простого факта, что завтра обстоятельства не могут сложиться хуже, чем сегодня, и добавил к этому рецепту серию нравоучительных, но веселых историй на тему первой брачной ночи, завершив ее самой воспламенительной арабской сказкой из «Тысячи и одной ночи».
Все потом вышло как в пьяном бреду, тем более, что кроме чая жена моя, то есть не Люба Краснер, не временная и подставная, а настоящая, то есть вечная жена из временно покинутого дома, вернула через мою дочь по моей новой семье, через Ирину, бутылку французского коньяка. Ей хотелось подчеркнуть, что в беде полноценные эмигранты призваны помогать друг другу без оглядки на дешевые дары. Поскольку индусы пили один только чай, всю бутылку — пока разыгрывали перед гостями роли супругов — выдули мы с Любой, и в алкогольном чаду перевоплощения ночь у нас, как мы оба предчувствовали, вышла не просто супружеской, а новобрачной, то есть расписанной арабской вязью и индийскими красками.
Люба удрала на работу пока я проснулся. Перед рассветом мне приснился горящий жираф, который вел себя экстравагантней, чем на загадочной картине Дали: во-первых, лежал голышом, без покрывала, в двуспальной кровати среди продрогшего Квинса, и хотя пылал тем же ослепительно-оранжевым огнем геенны, — притворялся, будто не в силах пробудиться; во-вторых же, не позволял себе стонать от боли или морщиться от едкого запаха паленого мяса. Вдобавок сознавал, что возгорелся от похмельного скопления гудящих спиртных паров и стыда за свершенный грех… Пробудившись, но все еще робея разомкнуть глаза, я стал отбирать в голове лучшие оправдания своей выходке и после долгих колебаний остановился на очевидном: я — это не я, а Гена Краснер, который женат на жене Любе, а потому оказался в ее кровати, — на своей собственной, Гениной, территории. Непогрешимость этого довода придала мне силы подняться и направиться в ванную.
