— Помолилась? — спросил у нее Розин.
— Пока нет, — ответил Роберт и, притянув к себе девушку, медленно, но теперь уже плотоядно обхватил ее сзади за горло. Большой палец резника заерзал в основании затылка и замер, скрывшись в золотистом пуху. — Давай!
Девушка выпрямилась и задышала громко и часто; синяя жилка на шее запрыгала, и потом настала пауза.
— Бог мой и Господи, — произнесла она неуверенно, всматриваясь то в пятна остывающей крови на своей груди, то в крупные жилы на волосатой руке резника. — На тебя уповаю, Владыка. Огради меня от зла и приставь ко мне Твоих помощников. Да шествует со мною с правой руки архангел Мишаел, а с левой архангел Габриел, а впереди меня да пребудет архангел Уриел, сзади архангел Рафаел, а над головою моею да витает Дух Твой Святой.
— Амен! — согласился Роберт.
— Не поможет и это! — бросил мне на прощание Розин — и оказался прав.
Через несколько дней, на свадьбе брата в отцовском доме, кто-то сказал, что у Розиных случилась беда: пропала младшая дочь Алла, а Аркадий тронулся и лежит в больнице. Вернувшись в Тбилиси через три месяца, я узнал, что Аркадия еще не привозили домой и что ему не решаются сообщить о смерти жены. От Аллы не было ни единого слуха; одни поговаривали, что ее убили, другие что покончила с собой, утопилась в реке, как топились из-за любви в старых романах. Шептали даже, что Розины сами погнали ее из дому, но молчат.
Год спустя, незадолго до отъезда в Америку, я ужинал в грязном ресторане при московской гостинице «Южная», куда меня зазвал коллега с категорическим именем Карл Ворошилов. Это имя он компенсировал физической неприметностью, так же, как неприязнью ко мне возмещал неуспех у женщин. Всю жизнь Ворошилов преподавал марксизм черным студентам располагавшегося рядом университета Лумумбы, и самой дерзкой мечтой считал должность в Институте философии, где — после моего заявления об уходе — ему, наконец, предложили мое место. Я ждал, что Ворошилов будет расспрашивать меня об Институте, но после первого же стакана он объявил другое: с ним, дескать, случилась беда, и, надеясь на мою помощь, он хочет переселиться в Грузию. А как же с философией, удивился я. Плевать, махнул он рукой и объяснил, что легче всего эмигрировать с юга. Потом сознался, что Карлом зовут его потому, что Маркс был еврей.
Беда, тем не менее, оказалась в другом: Карл влюбился в студентку из Заира, и в этот раз любовь оказалась — впервые — не только взаимной, но настолько глубокой, что он не в силах переносить разлуку, бросает престарелых родителей и двигает через Израиль в Африку. После минутного замешательства я собрался рассказать ему об Алле Розиной, а потом — прежде, чем вернуться к его просьбе о Грузии — задать какой-нибудь вопрос о любви. Не сделал этого из предчувствия, что к ответу не готов: чтобы быть понятным, ответ должен быть разумным, а разум не имеет ничего общего с историями, которые происходят в мире.
— Хочешь спросить? — спросил Ворошилов.
— Да. За что пьем?
— Давай за дружбу?
— Между нами? — поинтересовался я и, не дожидаясь ответа, опрокинул стакан в рот, но ответа не услышал, потому что поперхнулся. Отведя дух, я смущенно огляделся вокруг, но споткнулся взглядом на соседнем из столиков, утыканных чернокожей клиентурой из Лумумбы. За ним, наискосок от меня, покачивался юный негр, гибкий и тонкий, как тропическая лиана, но — в очках, которые он теребил на переносице, потому что нервничал в присутствии златокудрой спутницы, — тоже гибкой и тонкой, как юная береза. Она сидела в профиль, разговаривала громко и меня не видела, но если бы и видела, могла не узнать, ибо во время нашей встречи в мастерской резника ее занимал не я, а черный петух на груди.
— Тебе нехорошо? — спросил меня Ворошилов.
— За что, говорю, пьем? — не повернулся я к нему.
— Я ответил. А куда ты смотришь?
— На этого негра. Еле дышит: блузка тесная.
— У него блузки нет, блузка у нее.
— Эту блузку я и имею в виду.
— Я не понял, — сказал Ворошилов, но через мгновение рассмеялся. — От нее, кстати, мало кому дышится спокойно.
— А ты ее знаешь? — спросил я.
