— «Они Полины»?
— Мы их покупаем, а потом увозим за город и отпускаем.
— Куда?
— Как куда? На волю.
Старик поднялся со стула, отошел к окну и, повернувшись к луне, заговорил другим, не-своим голосом:
— Поля у меня, знаешь… Как сказать? Поля тут совсем уже нездоровая. Я тебе все расскажу, но коротко, да? — чтобы не проснулась… Когда немцы пришли в Вильну, они забрали всю Полину семью: мать, две сестры, тетя и бабушка. Отвезли во временный лагерь и держали всех в одном бараке… Это близко, сразу за городской чертой. А надсмотрщица у них была такая Вильма, очень любезная и пожилая. А до войны эта Вильма, литовка, держала тут магазин живой птицы. Так он и назывался: «Вильмины цыплята». И раз в месяц эта Вильма наряжалась в лучший мундир, — это я уже про лагерь, — подводила брови, душилась хорошим одеколоном и рано, до рассвета, снимала с полок дюжину евреек и любезно так приговаривала: давайте, говорит, цыпочки, скоро утро, одевайтесь, топ-топ-топ. И подгоняла их к выходу. Сегодня праздник: Вильма отпускает вас на волю: топ-топ-топ… А потом их душили газом по дюжине с барака. И шли они очень покорно… Как и положено цыплятам! А некоторые улыбались. И во всей округе пахло, оказывается, бульоном. Я был на фронте, я политрук был, но все так говорят: пахло, говорят, как если б варили цыплят. И во всем бараке выжила одна только Поля… А иначе я с ней не смог бы и познакомиться, если б она не выжила. Это в 44-м, уже к концу войны. Тогда она была еще здоровая, но через год ее взяли: она зарезала эту Вильму, которая опять торговала живыми цыплятами, но теперь уже на рынке, потому что это выгодней: частных лавок уже не было. А после тюрьмы Полине стало совсем плохо, и одно спасение для нее — это цыплята. Всю пенсию на них и спускаем: а потому и есть нечего. А то б я и за ночлег не брал… Я тебе честно говорю! Но ты… Не надо Поле и про этот червонец за ночлег, можно?
— Можно, — ответил я после короткой паузы. — А что вы ей скажете: откуда вдруг у вас десятка?
— Уезжающие подкидывают. Однажды дали пять червонцев. Помнишь про ташкентского аида, который украл Тору? Он и дал.
Подумав почему-то, что ташкентец не украл Тору, а купил ее у Фимы, я закурил и сказал другое:
— Слушайте, Фима. Возьмите деньги обратно. Только утром я вас сфотографирую. Вы вдвоем и цыплята, хорошо?
Утром, перед тем, как расстаться с ними, я отснял целую катушку. Прижавшись друг к другу с цыплятами подмышкой, Смирницкие топтались на фоне крыльца, волновались и глупо улыбались в объектив, моргая при щелчке затвора. И больше я никогда о них не слышал. Разве что через пару дней, когда снимал заброшенные дома в пустом участке еврейского квартала, подкатила милицейская коляска, в которой сидели молодой литовец в джинсовой куртке и седеющий лейтенант в форме. Молодой проверил мои документы и справился о «цели производящихся фотосъемок литовской натуры». Я объяснил, что работаю над очерком о старом Вильнюсе.
— Еврейском? — пригрозил он.
— Зачем? — пожал я плечами. — Просто о Вильнюсе.
— Все в порядке, — сказал он и повернулся к напарнику. — Увидишь этого жидка, скажи так: ты пердун, Фима!
11. Из-под шляпы с перьями фламинго
И вот через столько лет — Поля Смирницкая в Нью-Йорке, в одном со мной самолете! Почему? А где Фима?
— Я эту старушку знаю, — объявил я, наконец, Габриеле.
— Это и не важно, — улыбнулась она. — Тут люди скопились! Вы могли бы сказать ей насчет цыплят?
— Нет, это очень важно, — ответил я. — И о цыплятах ничего ей говорить не буду.
— То есть как?!
— Вы не хотите слушать, но, кажется, это она и есть!
— Кто «она»?
— Знаю только, что кто-то из пассажиров едет туда с заданием, и кажется, это она! — шепнул я Габриеле на ухо. — Очень у вас переживательный запах! Африканский мускус?
— Нет, «Красный мак». Московский. А с каким заданием?
Я вскинул глаза к небесам, и Габриела испугалась:
— Правда?
— Операция называется «Анна Каренина».
Габриела посмотрела на цыплят с уважением:
— Если не шутите, то в цыплятах что-то лежит, да?
— Во всем всегда что-то скрывается, — пояснил я. — Подумайте лучше куда их девать. В капитанскую рубку?
