– Смешно, что они одинаковые.
– Хочешь подержать вожжи?
В таратайке царил запах кожи, но, когда новые чемоданы привезли домой и открыли, он стал еще сильнее. Сундуки были уже наполовину собраны, они стояли раскрытыми, и крышки держались на ленточках, которые складываются, если сундук закрыть. Хенри обмерял окна, чтобы потом заколотить их досками.
– А кто у нас еще ни разу не катался на поезде? – спросил папа в своей обычной манере, как будто ей до сих пор было три, не то четыре годика.
Сам он когда-то на поезде ездил регулярно, по три раза в год, в школу. У него до сих пор сохранились и сундук, и сумка с написанными черной краской инициалами. Она попросила его рассказать про школу, а он сказал, что расскажет позже, в поезде. А сейчас все слишком заняты, сказал он.
– Я не хочу никуда уезжать, – сказала она, поймав маму в родительской спальне.
– Мы с папой тоже не хотим.
– Почему же тогда мы уезжаем?
– Иногда приходится делать вещи против собственного желания.
– Папа же не хотел убивать того человека.
– Это Хенри тебе рассказал?
– Ничего он не рассказывал. И Бриджит не рассказывала.
– Когда ты злишься, ты начинаешь вести себя невоспитанно, Люси.
– А я и не хочу вести себя воспитанно. Я не хочу с вами ехать.
– Люси…
– Я никуда не поеду.
Она выскочила из комнаты и побежала к своим камешкам на переправе. Они пришли за ней в лес, ходили и кричали и нашли ее в конце концов, но, что бы она им ни говорила на обратном пути, они ничего не слышали. Они не хотели слышать и даже слушать не хотели.
– Поедешь со мной на маслобойню? – спросил ее на следующий день Хенри, и она скорбно покачала головой.
– Давай попьем на лужайке чаю? – с улыбкой предложила мама.
А когда на траве расстелили скатерть и принесли лимонник, ее любимый торт, папа спросил, не проглотила ли она, часом, язык. Ей захотелось, чтобы она никогда не ездила с ним в Инниселу и не спрашивала его про уздечку и про вывески над магазинами. Они все притворялись, все время.
– Смотри, – сказал папа, – ястреб.
И она подняла голову, хотя вроде и не собиралась этого делать. В небе кружила едва заметная точка, и это был ястреб. Она смотрела на эту точку, а папа сказал: не плачь.
* * *
В спальнях больше не было слышно, как всхлипывает Китти Тереза, потому что Китти Тереза уехала, уехала домой в Дунгарван, когда выяснилось, что нового места ей найти не получится. В тот день, когда они вернутся в этот дом, она тоже вернется, пообещала она перед отъездом. Где бы она к этому времени ни оказалась, она вернется.
– Они сняли жилье, – сказала на кухне Бриджит, а Хенри взял с полки над плитой листок бумаги с написанным на нем адресом. Поначалу он вообще ничего не сказал, а потом сказал: вот, значит, как.
– Только на время, пока не оглядятся как следует, – сказала Бриджит. – А потом, сдается мне, они купят собственный дом.
На дворе Хенри распиливал доски, чтобы заколотить окна. Люси наблюдала за ним, сидя на планке, прибитой под грушевым деревом, которое разбросало ветви вдоль всей восточной стены двора, самой длинной. Какое-то время назад она начала купаться в одиночку, по пути из школы, вешала где-нибудь одежду и ранец, наскоро забегала в море и выскакивала обратно, а потом обсыхала как бог пошлет. Хенри знал; она представить себе не могла, откуда он знает, но он знал. И если она сейчас как бы между делом выскользнет со двора, он наверняка догадается, куда она пошла. Ну, и бог с ним. Даже если он пойдет и нажалуется на нее, ей все равно. Вообще-то на него не похоже, но в последнее время столько всего переменилось, что даже и с Хенри станется.
В поле над обрывом она услышала, как в Килоране вызванивают анжелюс[5]. Иногда отсюда слышно, иногда нет. Колокола еще продолжали звучать, когда она стягивала с себя одежду на пляже. А потом перестали, когда она забежала в воду, нырнула и тут же вынырнула. Эта часть купания всегда была самой приятной – медленно брести навстречу волнам, и прохлада поднимается по коже, и кожа становится упругой, а внизу по ступням вода откатывается обратно. Она раскинула руки, толкнулась на глубину и дала отливу волю нести ее куда вздумается.
