— Уф-ф… Отвык я от человеческого питья. Вернусь-ка лучше домой.
И тут же упрыгал в море.
Свадьбу Катрины и Сигурда сыграли через три дня. Рассказы о ней ещё долго передавали от родителей к детям, от дедушек к внукам…
— И вот там я очень устал, — закончил Дядюшка Дуб. — Поэтому и отправился во Флоренцию восстановить силы.
Такую историю рассказало в ту лунную ночь старое дерево. Все, кроме Гварнери, слушали от начала до конца. А скрипичный мастер не мог надолго отрываться от работы: однажды взявшись за дело, он трудился без передышки. Все были так заняты рассказом Дядюшки Дуба, так внимательно слушали, как он подражает голосу Серапиона и шуму морских волн, что не заметили, как Гварнери ушёл к себе в мастерскую.
Утром всех разбудили звуки скрипки.
— Просыпайтесь! Вставайте, лежебоки! — взывал Гварнери.
Он попросил Винченцо и Винченцу спеть. Посовещавшись, те решили, что мастеру нужно хорошенько отдохнуть после стольких дней работы, и исполнили один из самых знаменитых дуэтов.
— А теперь, старый ворчливый дуб, спой и ты что-нибудь! — приказал Гварнери.
— Я?! Знаешь же, что не умею…
— Пой, старый упрямец!
И когда Винченца запела арию из оперы «Мадам Баттерфляй», Дядюшка Дуб необычайно глубоким, сильным и нежным голосом, разносившимся по всему лесу и за его пределами, стал ей подпевать.
Винченца удивлённо смолкла, и Дядюшка Дуб продолжал петь один. Гварнери прыгал от радости.
— Отлично! — воскликнул мастер. — Настроил так, что комар носа не подточит!
И добавил:
— А теперь, Дядюшка Дуб, попробуй петь и одновременно что-нибудь говорить.
И действительно, не переставая петь, каким-то другим голосом, чуть тоньше и мягче, Дядюшка Дуб спросил:
— Ну что сказать? Слов нет — одни чувства… Подумать только! Теперь у меня целых два голоса!
Оказывается, гениальный мастер не только настроил могучий голос Дядюшки Дуба так, чтобы тот мог петь, но и сделал ему ещё второй голос, потише и помягче, которым он мог просто говорить, никого не пугая и даже не прерывая своих арий.
В ту ночь при свете полной луны по всей Флоренции и далеко за её пределами разносилось самое чудесное пение, которое когда-либо слышали этот город, эти леса, реки и поля. Говорят, река Арно так заслушалась, что вышла из берегов и затопила улицы.
Но не все радовались сладкоголосому пению. Бледный человек с красными от ярости и бессонницы глазами зловеще улыбался.
— Смеётся тот, кто смеётся последним, — шептал он. — В эту ночь — моя очередь. Вот уж я посмеюсь над щепками и опилками этого проклятого дерева… Клянусь, мой смех услышит вся Флоренция!
И надо заметить, он оказался по-своему прав.
Тут на подоконник кардинала Рокалио села сорока. Птица слышала слова кардинала, открыла клюв и сказала:
— Крик! Рокалио, будь осторожнее со словами. Крак! Иногда слова превращаются в реальность.
— Что за редкостный урод? — воскликнул Рокалио и швырнул в сороку подвернувшуюся под руку мраморную статуэтку.
Сорока испуганно вспорхнула с подоконника. Она взвилась в небо, сделала круг и полетела вон из города к Дядюшке Дубу. Это была Аглана, единственная птица, в чьих крыльях помимо птичьих перьев росли дубовые листья. А всё потому, что однажды в лесу вспыхнул пожар, сорока в это время спала на ветке и правое крыло у неё обгорело. Спустившись на землю, она в отчаянии прыгала по лесу и искала пёрышки, упавшие с других птиц. Она думала собрать их и приклеить к крылу с помощью сосновой смолы. И случайно вышла к Дядюшке Дубу. А тот взял да и починил ей крыло, выбрав из своей кроны самые гибкие и прочные листья. К новому крылу пришлось привыкать, зато теперь Аглана летала выше и быстрее, чем прочие сороки. Осенью, когда с деревьев опадали листья, Аглана возвращалась к Дядюшке Дубу за новым крылом: её листья-пёрышки засыхали, и приходилось их менять. Дядюшка Дуб был единственным дубом на земле, чьи верхние ветки и зимой сохраняли зелёные листья.
Так вот, сорока прилетела к дубу.
— Крик-крак! Дядюшка Дуб! Несчастье, несчастье! Сюда идёт Рокалио, сюда идут огры! Они приведут подкрепление! Кардинал поклялся, что посмеётся над обломками Дядюшки Дуба… Крик-крак, крик-крак! Несчастье, несчастье!
