Чувство милосердия — это боль, возникающая как подсознательный резонанс чужой беде; боль, которая неумолимо, «роковым образом» терзающая до тех пор, пока не направит действие на оказание помощи попавшему в беду. Только так можно избавиться от этой боли, которая из-за того, что остается неразвернутой, в полной мере и не ощущается. Она как болезнь, которую «сняли» обезболивающим лекарством, но от которого не вылечили. Надо полагать, что у наших далеких предков этот механизм милосердствования был одним из важнейших механизмов совместного выживания: совместного противостояния внешним силам природы и совместного противостояния внутренним зоологическим инстинктам. Оно, собственно, есть механизм пресечения животного эгоизма, «зоологического индивидуализма», т. е. первый шаг на пути к социализации.
Разумность выросла из этого способа духовного общения, взаимовлияния и «взаимопонимания». Последнее в кавычках, ибо это было не понимание в современном смысле, а нечто вроде телепатии, где нет развернутого изложения, а есть полное сопереживание, совпадение состояний в полном индивидуально-общественном объеме. Когда разум окрепнет, он закроет этот способ общения, единения, отодвинет его на периферию способов духовного контакта людей. Очеловечивание людей начиналось с подсознательного уровня, бессознательно, ибо сознания в современном смысле еще не было. Милосердие было лишь основанием возникновения сознания, фундаментом его коллективности. И ныне, когда сознание что-то не успевает и не может, вдруг это древнее основание на мгновение свергает разум с его пьедестала и берет проблему духовного единения (общения) людей в свои руки. И мы на мгновение превращаемся в того человека, с которого люди начали свое восхождение к гуманистическому (культурному) существованию. Но власть разума уже утвердилась. И пути назад нет. Но прошлое начало человечества в каждом из нас как наше собственное человеческое начало, основание всех наших гуманистических (культурных, социальных, человеческих) качеств.
Сегодня мы, «бездумно» отдав попавшему в беду, может быть, даже последний кусок хлеба, от которого, возможно, зависела наша собственная жизнь или жизнь наших детей (таким категоричным был этот механизм общественного благополучия в те далекие времена — сильнее инстинкта самосохранения и сохранения потомства), мы быстро рассчитываемся с этим «кошмаром» прошлого и возвращаемся в «светлый» мир сознательного общественного бытия, где, быстренько подсчитав убыток, можем даже забрать обратно пожертвованное или ищем оправдательные разумные аргументы своей, как мы теперь считаем, «глупости». Сознание позволяет, в отличие от милосердного общения, быть индивидуально счастливым даже во время чумы, если она тебя и твоих близких не коснулась. Пир во время чумы охраняет наше сознание, не пропуская сюда диктат подсознательного милосердия. Если оно на мгновение и вырвется на свободу, то сознание тут же накидывает на него узду «здравомыслия».
Есть еще один момент, который требуется подчеркнуть. Акт милосердия не начинается и не кончается одним человеком. Есть другой полюс — обездоленный. Все, что мы говорили до сих пор о нем, сводилось к одному: он — попавший в беду человек, который как член общества свидетельствует о его неблагополучном состоянии. Вопрос — почему попал в беду — тоже интересный, но сейчас мы зададимся другим вопросом: почему именно этот, а не другой обездоленный провоцирует наше подсознание выйти из-под контроля сознания? Почему не сознание, а подсознание проводит идентификацию человека и нищего? Если бы в этой процедуре участвовало сознание, современному человеку было бы легче. Он бы с легким сердцем и с такой же легкой совестью мог придумать сотни-тысячи причин и оправданий, чтобы не расстаться с тем самым грошом, не говоря уже о более солидных жертвах. Например, отложил бы дело благотворительности до дня зарплаты или пока не исполнится какое-либо желание, не пройдет какая-либо опасность. Сознание сумело бы найти аргументы против совести, которая срывает сознание, оголяя подсознание с его способностью к непосредственному духовному контакту — милосердию.
