— Много раз Андрей жаловался на свою память. Что он плохо запоминает стихи, например. Как-то ему довелось прочитать у Пуанкаре, что математику не нужна какая-то особенно замечательная память. Андрею нравилось, что при этом Пуанкаре ссылался на себя (что у него, Пуанкаре, память неважная). А о том, какова профессиональная память Андрея Зализняка, я узнал от Рачека.
Он устроил такую экзекуцию над своим другом. Андрей много раз говорил, что среди европейских языков он хуже всего знает немецкий. Так Миша с каким-то помощником, знавшим немецкий язык, выписали на каком-то листе бумаги тысячу немецких слов, стараясь подбирать не очень употребительные. Он предоставил другу какое-то время на изучение списка. А потом отобрал список и заставил Зализняка восстановить его. Андрей (как мне помнится из рассказа Рачека) правильно восстановил 95 процентов списка. Но Мишка задумал иное. Спустя месяц он предложил Андрею еще раз восстановить свой список. С неслыханным восторгом Миша выкрикнул мне: «Он восстановил 90 процентов!»
Анатолий Борисович Абрамович
В предисловии, написанном Зализняком и Леонидом Никольским, к опубликованным в шестом номере «Нового мира» за 2016 год воспоминаниям Анатолия Абрамовича говорится:
Анатолий Борисович Абрамович (3 июня 1933–4 ноября 2015) был нашим всежизненным другом. Вообще-то и в детские, и в юношеские времена, да и позже, мы чаще его называли между собой не по имени, а по фамилии, чуть иронически. Мы учились вместе с четвертого класса — в школе № 82 в нашем Курбатовском переулке, ныне улице Климашкина. И наша дружба не растаяла ни после школы, ни после институтов — она оказалась длиной в целую жизнь. Все 70 лет с небольшими изъятиями он был рядом с нами, и в горестные часы, и на каждом семейном празднике, и на всех наших дружеских посиделках за рюмкой водки.
Неизменно спокойный, немногословный, несуетный, свято верящий в вечную дружбу и в то, что мир полон надежных и добрых людей. Несмотря ни на что. Со временем мы убедились, что он еще был человеком совершенно непоколебимым в своей целеустремленности. С ясными, очень твердыми принципами, строгий к себе и не только к себе.
Мы знали, что у него было тяжелое детство — что он пережил оккупацию Харькова, чудом выжил. Но он никогда ничего подробно об этом не рассказывал. Вообще не умел говорить о своем, не жаловался, не искал сочувствия.
С ранних классов школы он уже совершенно твердо знал, что станет врачом.
Леонид Никольский рассказывает о нем:
— Как сошлись с Толей Абрамовичем, не знаете эту историю? Я вам сейчас расскажу. Мы в четвертом, и в пятом, и в шестом классе еще не то что друзьями, мы вообще практически не общались с ним. Это был для нас один из соучеников, и все. У него было два-три приятеля — самые такие физически крупные, самые плохие ученики и самые плохие такие дети. И больше никого. То, что он спасался и искал какой-то защиты, — это точно абсолютно и вовсе не в кругу таких, как мы. А сблизились… В конце седьмого класса его решили бить. Участвовали в этом в основном три таких крупных парня, второгодники. За то, что еврей. Фамилию одного даже помню — Эриков. И меня приглашали в это дело. Я говорю: «Нет, я не пойду!» — и что-то в том плане, что и им не советую. А мы знали, что Абрамович в детском доме был, что скитался. Он уже говорил об этом. Без подробностей. Мы только знали, что он поселился у дядьки с теткой, а мама на его глазах погибла. И я договорился с несколькими приятелями, мы решили его, так сказать, защитить. Кончаются уроки… Это все рядом, напротив Андрюшкиного дома. Кончаются уроки, они выходят, и… Мы так кучкой стоим, выходит Абрамович — и кто-то ударил Абрамовича один раз. И началась драка. А поскольку нас было человек семь, а их трое, этого было достаточно вполне. К нашему изумлению, они закрылись, и мы их били уже… Даже не особенно-то и били. Я даже помню мгновение, когда этот Эриков вот так лицо закрыл, а я, значит, снизу ему коленкой пытался по морде врезать. И чувствую, что не могу, что у меня не хватает духу ударить как следует, что я обозначаю больше. За эти годы еще два или три раза такой момент в жизни был. Чувствую — не могу. Ударить не могу. Абрамович как раз никак не дрался абсолютно. Как жертва, застыл и все. И драки особенной не было. Они просто закрылись, а мы обозначили. И, довольные собой, разошлись. Последствий никаких абсолютно — они как бы смирились с тем фактом, что его защитят здесь в классе.
