Истерия СССР - страница 47

Доработанные «Рабочий и Колхозница». Фото 1950 года

Обновленная скульптура была одобрена во всех инстанциях. 1 мая 1938 года она заняла свое почетное место в 800 метрах к северу от главного входа на выставку и стала настоящим символом не только ВДНХ, но и всей эпохи великого строительства.

Шли годы, росло число статуй и фонтанов, постепенно открывались и новые павильоны. Появился даже павильон «Космос», где по ночам тренировались практически все члены первого отряда советских космонавтов. Люди уже стали забывать о прежнем ВВЦ. В обиход вошло новое слово — ВДНХ.

С началом перестройки многое изменилось. Когда в марте 1992 года на очередном заседании Расширенной коллегии МНВК зашла речь о переименовании ВДНХ в ВВЦ, профессор Самойлов (и.о. председателя коллегии) резонно, правда не без иронии, заметил:

— Эдак мы с вами и слона можем мухой обозвать!

— Но ведь у слона нет крыльев, — усмехнулся в ответ академик Олихвер, отвечавший тогда за естественные науки.

— А у мухи — хобота! — парировал Самойлов.

Оба дружно рассмеялись.

— Давайте хоть станцию-то оставим, — предложил доселе молчавший профессор Хелемский. — А уж ВДНХ, — он глубоко вздохнул, — ну какое же это теперь ВДНХ? Как было ВВЦ, так и будет.

— Вы что там будете в бубен бить, шаманить, людей дурачить? — профессор Самойлов был в своем репертуаре. — Кстати о станции, — тут его голос вдруг стал серьезным, — надо бы ее что ли закрыть на реконструкцию. Вестибюль трогать, наверное, не нужно, а вот в зале необходимо многое изменить. Что вы думаете, Андрей Палыч?

— Что я думаю? — машинально повторил Олихвер. — Думаю, что вы как всегда правы, Владимир Михайлович.

— А ведь как все просто! — воскликнул вдруг Хелемский. — Теперь я, кажется, понял что такое наполнять новые формы старым содержанием… или, наоборот… — он смущенно затих…

Канун Рождества. Мы доезжаем до станции ВДНХ. В карманах куча денег. Вера всё время хочет мороженого и ликёра. Мы ни в чём себе не отказываем. Побродив с полчаса по выставке заходим, наконец, в павильон «Космос». Навстречу, откуда ни возьмись, выплывает космонавт с красным мешком в руке. Мне почему-то становится страшно за Веру. Вот сейчас космонавт схватит её, такую маленькую, и засунет в свой огромный мешок. Но тут я вижу, что он улыбается, залезает рукой в мешок и на нас сыпется конфетти. Долго-долго. И не хочется никуда уходить…

Итак, перевернута последняя страница хрестоматии. Настало время подумать, сделать какие-то, пусть даже предварительные выводы из прочитанного.

Признаюсь, когда мне было предложено написать послесловие к этой книге, первой моей реакцией был решительный отказ. Рукопись, мною прочитанная, поначалу не вызвала никаких чувств, кроме, пожалуй, крайнего удивления. Я даже заподозрил авторов в том, что они отбирали материал, исходя из так называемого «принципа наибольшей сенсационности», т.е. ориентировались прежде всего на читателя, падкого на всякого рода скандальные подробности. Однако более тщательное изучение текста заставило меня отказаться от этой мысли.

Действительно, если ряд глав и даёт повод для упрека в некоторой легковесности изложения, то такие фрагменты, как например, «Субботник как феномен» (беру наиболее очевидное) рассчитаны уже на весьма подготовленного читателя, знакомого, хотя бы отчасти, с терминологическим аппаратом, используемом в современном научном обиходе…

Все это заставило вновь обратиться к тексту. После повторного прочтения книги мною овладело весьма странное чувство: «ИСТЕРИЯ СССР» стала казаться мне своеобразным апокрифом, порождением некоего, созданного болезненной фантазией авторов мира, во многом сходного с реальным, но, в то же время, отличным от него несколькими, порой весьма трудноуловимыми, частностями. Очарование апокрифа, его таинственные перспективы, облагороженные далью пейзажи, символы, полные значений… мне стоило немалых усилий стряхнуть с себя подобное ощущение. Нет! Такое восприятие этого текста, будь он сколь угодно эффектным и завораживающим, увело бы нас слишком далеко от его истинного смысла.