— Штурман! — во всю мочь кричит летчик. — Чего молчишь?
Тихо в наушниках — ни ответа.
— Слышишь, штурман?! Высота такая-то, обороты такие-то, скорость такая-то. Повтори!
Но ни один посторонний звук не примешивается к гулу моторов, к свисту вспарываемого воздуха.
Нежная дымка затягивает горизонт.
Температура падает все ниже.
— Алло, алло, штурман, алло! — летчик надрывает горло. — Высота столько-то тысяч, столько-то тысяч…
Он слышит только свой голос. Надо снижаться. Какой толк утюжить воздух, раз отказала связь!
Машина опускает нос, и они спускаются полого, не торопясь. Кружатся и выступают из дали земные предметы, будто в другую сторону вертят винт бинокля.
Становится теплее, легче дышать. Можно снять кислородную маску.
Стрелка высотометра нехотя ползет назад.
— Алло, алло, штурман! Высота три тысячи двести, три тысячи двести! Повтори! — снова, на всякий случай, кричит летчик и вздрагивает от неожиданности.
— Высота три тысячи двести! — раздается в наушниках громкий голос штурмана.
— Что с тобой? Связь, что ли, оборвалась?
— Нет, ничего. Все в порядке.
— Почему не отвечал? Меня не слышал?
— Все время слышал и отвечал.
Самолет планирует. Моторы покашливают на малых оборотах.
Мягкий толчок. Земля. И здесь все выясняется.
У штурмана отказала кислородная система. В одном месте разъединилась трубка.
Они очень плавно поднимались, и штурман незаметно для самого себя потерял сознание. Его последние записи были отрывистыми и неполными. Потом они медленно снижались, — и штурман так же незаметно пришел в себя, когда стало достаточно кислорода. Услышав голос летчика, он как ни в чем не бывало повторил и записал его слова.
Кто кого должен благодарить?
По словам опытных летчиков, хороший инструктор — редкая птица: он должен обладать взглядом орла, от которого ничего не скроется, кротостью голубя, мудростью совы и неутомимым красноречием, с которым он изо дня в день повторяет хорошие советы.
Летчика-инструктора Кушакова вполне можно было отнести к категории этих редких птиц.
Через его руки прошли сотни учеников. Они были разного роста и возраста, разного ума и способностей, но с одним и тем же большим желанием научиться летать.
Кушаков всех их обучал старательно, с любовью, хотя учеников смелых, скромных и работящих он предпочитал другим.
Степан Супрун принадлежал к тем ученикам, которые не любят белоручек и хвастунов, вместе с техником копаются в машине и знают в ней каждую заклепку.
Такие ученики изучают дело серьезно и основательно и не надоедают инструктору вопросами: «Когда вы меня наконец выпустите самостоятельно?», понимая, что они вылетят самостоятельно тогда, когда инструктор, — а он здесь главный судья, — признает это своевременным.
В силу полного совпадения взглядов на летное дело учитель Кушаков и его ученик Супрун были вполне довольны друг другом.
Супрун, успешно окончив школу, оставлен был в ней инструктором.
Но его способности требовали большого простора. Зона пилотажа и большой учебный круг над летным полем с каждым месяцем для него сужались.
Супруну становилось тесно, и ему дали возможность большого размаха, послав работать летчиком-испытателем. Прощаясь, Супрун долго жал руку Кушакову, благодарил его.
Обоим было грустно, — они крепко подружились, — но они понимали, что уж таков порядок: учителя остаются в школах учить других; ученики, отрастив крылья, разлетаются в разные стороны.
Идут годы. Нет-нет да и вспомнит учитель какого-нибудь способного парня, читая нотации новичку. Или же вечерком, в компании, вздохнет за кружкой пива: «Эх, и был же у меня паренек!..»
А в то время на границе, в другом, может быть, конце страны, его ученик, увешанный орденами, чокнется за здоровье своего бывшего учителя: «Эх, и был же у нас в школе инструктор!..»
…В ту минуту, когда летчик-испытатель Супрун, имя которого уже было широко известно, вместе с механиком возился под крылом самолета, прилаживая заслонку водорадиатора, его окликнули.
Супрун энергично заработал коленями и локтями, вылез из-под машины и вскочил на ноги.
Кушаков, его бывший инструктор, вытянулся, козырнул и официально доложил:
