Круглов пристально смотрит на него. В глубине глаз у него — льдинки. Сухо отвечает:
— Какие уж тут шутки? Получен приказ, и я буду выполнять его как боевой. Впрочем, лодка уже начала его выполнять…
Иннокентий нервно снимает и снова водружает на нос очки.
— Приказ… Как боевой… Не понимаю… Почему мы должны бросить налаженную работу и мчаться куда-то сломя голову? Во имя чего все это?
— Во имя мира, — отвечает Круглов.
— Мира?
— Да. Вы же слушаете сообщения радио. Есть данные, что готовится провокация против наших торговых судов. Их ожидают голодные и больные люди, оставшиеся без пиши и без крова после урагана. Кое-кому не по нутру наша помощь острову Свободы. Они объявили блокаду острова, послали к нему свои корабли, самолеты и трубят на весь мир, что не пропустят ни грамма лекарств, ни мешка муки.
— Но это же черт те что! — восклицает Иннокентий.
— Позвольте, но ведь существует международное право? — возмущаюсь я.
Круглов машет рукой.
— Они признают одно право — право сильного.
— Но при чем тут наш “Пионер”? — пожимает плечами Иннокентий. — И потом мы так далеко от тех мест.
Губы Круглова чуть дрогнули, но он очень вежливо объясняет:
— Мы должны помешать провокации. И не только наш “Пионер”… А расстояние… — он усмехается, — думаю, успеем как-нибудь.
— И вы пойдете им навстречу? — заглядывая в глаза командиру, спрашивает Иннокентий.
— Да.
— И?… — Иннокентий, не договорив, тычет через плечо большим пальцем в сторону ракетного отсека.
— Если получим приказ, — сквозь стиснутые зубы твердо отвечает командир. — Однако надеюсь, дело до этого не дойдет.
Он умолкает. Молчим и мы. Иннокентий, побарабанив пальцами по краю стола, неуверенно спрашивает:
— А как же мы, штатские?… — и, опережая ответ командира, как решенное объявляет: — Мы остаемся с вами. Не так ли, Сергей? — поворачивается он ко мне.
Но Круглов отрицательно качает головой.
— Это исключено. Завтра на рассвете лодка встретится с научно-исследовательским судном “Крузенштерн”, и вы перейдете на него.
— Но мы не хотим… Мы не согласны! — горячится Иннокентий.
— Инструменты, документацию и, конечно, свои вещи вы возьмете с собой, — невозмутимо говорит Круглов и поднимается с кресла. Ясно, разговор окончен.
Обескураженные и раздосадованные, мы отправляемся к себе в каюту. Иннокентий уходит в свой угол и принимается опорожнять шкафчики. Вскоре на его койке вырастает гора из книг, носильных вещей, инструментов и деловых бумаг. Иннокентий, высокий, тощий, топчется возле койки и бормочет под нос что-то неразборчивое и очень сердитое.
У меня сборы недолги, спустя полчаса я свободен. Хочу помочь Иннокентию, но он гонит меня: “Перепутаешь, потом вовек не разберусь!”
Все это время после разговора с командиром лодки меня ни на минуту не покидает щемящее чувство тревоги. Ощущение такое, будто глотнул лишку морозного воздуха и он застрял в груди. Мозг терзает мысль: “Неужели это начало большой войны?!.” Гоню ее от себя, стараюсь думать о работе, о доме, но она упрямо возвращается снова и снова.
Прилег, пытаюсь уснуть. Сон не идет. Помаявшись минут двадцать, поднимаюсь, ополаскиваю под умывальником горящее лицо и иду бродить по лодке.
Признаюсь, ожидал увидеть встревоженные, сумрачные лица. Ничего подобного! Лица как лица, словно ничего необычного не случилось. В верхнем реакторном отсеке два матроса из радиационного дозора разговаривают повышенными голосами. Оба в белом, на головах плексигласовые шлемы с забралами — ни дать ни взять водолазы или космонавты перед стартом. За прозрачными шлемами красные, сердитые лица. Решаю: “Обсуждают обстановку”. Голоса из-под шлемов доносятся точно издалека. Прислушиваюсь. Один говорит другому:
— Нет, нельзя так логарифмы брать! Это тебе не топором рубить, тут тонкость нужна.
Второй морщится:
— Чушь! Еще старик Эйнштейн говорил…
О чем говорил старик Эйнштейн, мне узнать не пришлось, ребята ушли. Шагаю и я дальше. Иду и размышляю: “Что это — поза? Безразличие?… Стоим на пороге таких событий, а они о логарифмах…”
Однако вскоре, кажется, начинаю кое-что понимать. Говорят: “Глаза — зеркало человеческой души”. Заглянул я в эти зеркала и вижу: все взволнованы не меньше моего, все переживают и с нетерпением ждут развязки событий, но они приучены держать свои чувства в кулаке. Такая уж их подводная служба — мужская, суровая, не терпящая бравады и суесловия.
