Наши комендоры открыли огонь. Первый залп — недолет. Второй и третий — за катерами. Но уж четвертый пришелся впору. Один катер на куски развалился, еще два — задымили, перестали стрелять. Ну, думаем, отобьемся…
Только разве управишься с такой сворой! Их еще семь осталось. Вертятся, как блохи, с разных концов налетают. У них и пушки скорострельные, и пулеметы, и торпеды. А у пас одно спасение — маневрировать.
Вот уж когда наш командир себя показал. То вправо, то влево лодку бросит, то застопорит ход, а то сразу как рванет с места…
Много у нас народу фашисты покосили. Убьют комендора, ему на смену матросы и старшины из второго экипажа становятся — мотористы, электрики, трюмные.
Как ни бились мы, все же удалось одному фашистскому отчаюге к нам подобраться. Увидел я пузырчатые дорожки на воде, крикнул командиру: “Торпеды!” Но было поздно.
Взрывом меня оглушило и швырнуло на палубу. Когда очнулся, вскочил на ноги, снова вскарабкался на свое место сигнальщика. И вижу: корма лодки под водой, нос задрался “верху. Всех, кто находился на кормовой надстройке, взрывной волной снесло за борт. Пушка с обломанным стволом валяется поперек палубы. Дизели остановились, и ветер медленно разворачивает нас поперек волн.
Катера прекратили стрельбу. Видно, решили, что на нас теперь и снарядов не стоит тратить.
— Тепленьких хотят взять, — с ненавистью сказал командир.
Он покачнулся, обеими руками схватился за голову. Я подумал: “Сейчас упадет”, — бросился к нему. Командир отстранил меня. С минуту он стоял, сгорбив плечи, покачиваясь из стороны в сторону. Потом приказал:
— Запросите центральный пост: как у них там?
Из центрального поста ответили: кормовые отсеки затоплены, люди в них погибли, лодка продержится на плаву еще от силы пять–восемь минут. Командир наклонился над люком и крикнул им вниз:
— Нужно продержаться четверть часа. Слышите? Четверть часа!
Из центрального поста не ответили. Командир опять пошатнулся. Щеки у него стали белее снега. Он рванул ворот кителя и снова крикнул:
— Четверть часа!… Ясно?!
Снизу, наконец, отозвались. Я узнал голос механика:
— Есть четверть часа! Продержимся…
Командир приказал позвать мичмана Грома. Мичман — наш парторг.
Я не понимал, что он задумал, как можно продержаться, если у лодки начисто оторвана корма, не работают помпы и море свободно вливается в отсеки через пробоины. Я вообще мало чего понимал: смотрел на близкий берег, на мечущиеся катера, на командира…
Мичман Гром вылез из люка до пояса, дальше подниматься не стал. Он был перемазан в соляре, из полуоторванного рукава его кителя торчали рыжие клочья слежавшейся ваты.
— Как там? — командир ткнул пальцем в круг люка.
Мичман затряс головой.
— Говорите громче, не слышу.
Командир нагнулся к нему и почти криком повторил вопрос. Гром махнул рукой.
— Плохо. Мало нас осталось. Вода быстро прибывает.
Командир закусил губу. Пальцы его сжались в кулаки.
— У вас все готово?
— Нужно еще минут десять. Присоединяем шнур.
— А если он не сработает?
Мичман молча отвернул полу кителя. Из-за пояса у него торчали две ручные гранаты.
— Как запалы?
— Вставлены.
— Спички?
Гром похлопал по нагрудному карману кителя.
— С матросами говорил?
— Да.
— Ну?
— Они — как и мы. Колеблющихся нет.
— Ясно. По готовности доложите и ждите мою команду… — Командир помедлил. — Если я не смогу, он подаст, — и показал на меня.
Я, наконец, все понял.
Стояла тишина. Гитлеровские катера заглушили моторы и болтались на волнах в отдалении. Где-то на берегу пророкотал взрыв, и над холмами позади маяка поднялось черное пушистое облако. Изредка с катеров взлетали ракеты: красные, зеленые, белые.
Но вот фашисты не выдержали. От их группы отделились два катера. Они приближались, петляя по-заячьи, и по всему было видно, еще боялись нас. На мачте ближнего катера подняли сигнал.
Командир спросил:
— Чего они хотят, эти жабы?
Фашисты по международному своду сигналов требовали: “Сдавайтесь, иначе открываем огонь”. Командир пожевал губами, усмехнулся:
— Приятный разговор. Поднимите им: “Ваш сигнал не могу разобрать”.
Я удивился. К чему тут разговоры! Но приказ… Готовлю флаги. А командир снова:
