…Лодка осталась далеко внизу, и лишь тонкая ниточка буйрепа связывала теперь с ней Андрея. Словно заведенная кукла, он перебирал руками, отсчитывая пройденный путь по узлам, навязанным на буйрепе. Делал короткие остановки для отдыха, менял кислород в дыхательном мешке и снова двигался дальше. Где-то на середине пути буйреп резко рвануло и стало раскачивать из стороны в сторону, с каждым махом быстрее и быстрее. Вода подхватила, как соломинку, невесомое тело Андрея и подбросила кверху. Вцепившись обеими руками в 6yfipcn, переплетя вокруг него ноги, он не дал выбросить себя на поверхность. Но размахи качки становились все резче и шире. Будто маятник, раскачивался в зыбкой бездне Андрей.
Последний отрезок подъема оказался самым трудным. Все внутри Андрея кричало: “Живее наверх — к воздуху, к свету!”, а страх перед кессонной болезнью заставлял ползти по-черепашьи, делать немыслимо долгие остановки для смены воздуха. Когда он с ужасом подумал, что конца его подъему, видно, не будет, пальцы проткнули тонкую пленку воды, и он почувствовал на них теплое дыхание ветра.
На поверхности была ночь. Небо закрывали рваные тучи, и только далеко, у самого горизонта, ярко мерцало несколько звезд. Не выпуская из рук буйрепа, Андрей перекрыл кран подачи кислорода и сбросил маску. От пьянящего воздуха у него закружилась голова.
Море было неспокойно. Буй с вцепившимся в него человеком то стремительно взлетал кверху, то скатывался к подножиям огромных валов. Сквозь просвет в тучах ненадолго глянула луна, и Андрей увидел берег. Черно-серая полоска земли звала, манила к себе. В посвисте ветра Андрею слышался то нежный, вкрадчивый, то громовый голос. Он, этот голос, уговаривал, молил, приказывал: “Брось же этот проклятый буек, Андрей. Ну, брось его! Берег не так уж далеко. Гляди, вот он…”
Волна накрыла Андрея с головой, повлекла вниз. Но море не хотело принимать его, оно выталкивало Андрея на поверхность, старалось оторвать руки от троса.
С вершины зыбкого водяного холма, куда его зашвырнуло вместе с буйком, он снова увидел берег. Сейчас земля показалась ему очень далекой, недосягаемой. Грудь обожгло холодом. Так бывает зимой, когда, выйдя из жарко натопленной комнаты, глотнешь порцию морозного воздуха.
Нет, это не было страхом. Подобное чувство хорошо знакомо спортсменам и солдатам. Оно появляется у парашютиста перед броском с крыла самолета; его знают лыжники, готовящиеся к прыжку с трамплина, бегуны, ожидающие выстрела стартового пистолета, и бойцы, по сигналу командира поднимающиеся в штыковую атаку. Природа этого чувства сложна. Оно не может заставить человека отказаться от задуманного, но в то же время заставляет чаще биться сердце и быстрее гонит кровь по жилам; от него холодеют руки и вырастает упрямая решимость победить. Андрей был уверен, что доплывет; он не мог не доплыть. Так было нужно! И если бы волны были во сто крат яростней, а расстояние до берега втрое, впятеро больше, он все равно ринулся бы навстречу далекой полоске земли. Так было нужно!…
Не выпуская из рук буйрепа, Андрей лег на спину, чтобы отдохнуть и отрегулировать дыхание. Потом перевернулся на грудь, с силой оттолкнулся от буйка и поплыл к берегу.
Он плыл размашистыми саженками, затем экономным брассом. Когда усталость и холод одолевали его, ложился на спину и, отдыхая, разминал вздувшиеся буграми мышцы на ногах. Ветер-береговик сбивал с направления, швырял в лицо пригоршни тяжелых брызг, волны мяли, тискали, избивали тело. Отфыркиваясь и отплевываясь, он клял и море, и ветер, и волны. Сколько он плывет — полчаса, час, два, — Андрей не знал. Тучи скрыли луну, и земля теперь едва различалась в темноте. Временами ему казалось, что потерял ориентировку, тогда со страхом ожидал он очередного вала, с вершины которого можно было рассмотреть берег. Но больше всего Андрей боялся, что его отнесет в сторону и потом он не сумеет отыскать буек среди волн.
Он упрямо плыл к земле. Жесткие лямки аппарата глубоко врезались в плечи, кислородный баллон давил на ребра и грудь, затруднял дыхание. С каждой минутой движения Андрея были все медленнее, а остановки для отдыха — продолжительнее.