Бусыгин спрашивал у фронтовиков:
— Выстоите?
Танкисты горько улыбались, слушая этот наивный вопрос, и, в свою очередь, спрашивали:
— А вы — выстоите?
— Выстоим! Выстоим! — яростно отвечал Николай. — Ну и мы из того же теста, что и вы. Ленинград не отдадим. — И на их закопченных, изможденных лицах появлялась улыбка.
Демин похудел, но духом он по-прежнему был непоколебим. Полежит возле танка десяток минут, и опять за работу.
Отремонтируют танк. Демин берет кусок мела и размашисто пишет на башне: «Вперед на врага!»
— Вот так, Никола, — говорит Василий Иванович. — Маленько передохнем — и за следующий возьмемся. Вперед на врага! Только так, а? У нас и терпения, и выдержки хватит.
Перед самыми Октябрьскими праздниками на участок бригады Демина пришел начальник цеха. Казалось, что огромная беда, свалившаяся на страну, на Ленинград, на путиловцев, внешне нисколько не затронула этого далеко уже не молодого, худощавого человека. Как всегда, он был ровен, приветлив, и глаза, добрые, карие, под нависшими бровями светились все так же спокойно.
Он позвал Демина:
— Василь Иваныч, ко мне. Бегом надо, когда начальство зовет…
— Отбегался, — спокойно ответил Демин, — харчи не те…
— Собирай своих гвардейцев.
— А что стряслось?
Что ответил начальник цеха, Бусыгин не расслышал, а очень желал расслышать, потому что понял: не зря собирают бригаду, отрывают от срочной работы. Неужели эвакуация? Не хотелось в это верить.
Но не верить Бусыгин уже не мог: все стало до предела ясно, как только начальник цеха произнес первые же слова.
— Ну, вот что, орлы боевые, наступил и наш черед перебраться на новые квартиры, то есть туда, куда уехали наши товарищи, — на Урал. Вот. — Начальник цеха умолк. — Обстановку вы сами знаете, нового ничего добавить не могу. Работать нам фашисты здесь не дают, и не дадут, стервецы: им путиловцы — поперек горла. А строить танки надо — что здесь, что на Урале.
Потом помолчал, пожевал посиневшими от холода губами и уж с какой-то затаенной грустью добавил:
— Мы тут, на родном заводе, делаем все, что можем. А надо делать больше. Вот так. Нам, конечно, не все равно, где быть, — тут или там, не все равно. Мы всегда здесь были как бы в центре жизни. Всякое было. — Голос его окреп, будто бы стал звонче и бодрее. — Я вот что скажу вам, мои дорогие: где бы ни работали, мы — кировцы, путиловцы, по-прежнему с Нарвской заставы, так вот.
Деминцы окружили начальника цеха и молчали. И кто мог бы сказать, какие чувства обуревали их сердца, кто бы мог измерить горе и тоску этих людей, которые вынуждены покинуть все то, к чему сызмальства привыкли, чем гордятся, что навсегда вошло в их жизнь.
— У меня вопрос. — Бусыгин, как в школе, поднял руку.
— Ну?
— А кто не желает эвакуироваться?
Начальник цеха покачал головой, усмехнулся:
— Ишь ты, «не желает». Кто не желает?
— Я, — дерзко сказал Бусыгин.
— С такими будем поступать как с нарушителями военной дисциплины. Во-енной… Понятно?
Бусыгин взорвался:
— А я что — в глубокий тыл прошусь? Хочу на переднем крае остаться.
— Стало быть, ты, Бусыгин, один патриот, а мы кто? Тебя спрашиваю! Высшее проявление патриотизма сегодня — знаешь что? Подчинение дисциплине. И весь разговор.
Как бы издалека, глухо доносилось до слуха Бусыгина все, что потом говорил начальник цеха: «Одеться потеплее. Взять до десяти килограммов вещей и явиться на завод».
Прощание с матерью и сестрами, которые оставались в Ленинграде, было недолгим и тягостным. Мать не плакала. Она лишь суетилась, что вовсе не было на нее похоже, совала в чемодан сына разные рубашки, теплые носки, теплый шарф.
— Там же холодно, Коленька, — говорила она, — там же морозы, Сибирь…
— Нельзя, маманя, нельзя. — Николай выкладывал на стол вещи. — Разрешают только десять килограммов.
Перед самым уходом из родительского дома Николай обнял мать. А она как-то задумчиво сказала:
— А как же весточки, Коленька, как же письма? Идут теперь письма?
— А как же! — уверенно ответил Николай, хотя совершенно не был убежден в том, что в осажденный, зажатый в кольцо Ленинград идут письма.
Связь между Ленинградом и Большой землей поддерживалась в это время только по воздуху.