Анна и сама уже привыкла к дому. Конечно, он не был пределом мечтаний. На террасе дуло из щелей, и в ветреные дни становилось невыносимо холодно. В нескольких комнатах до конца не закрывались ставни и, бывало, хлопали в ночи, пугая своим стуком. Винтовая лестница предательски скрипела и грозила ускользнуть из-под ног. Но было в этом здании главное качество, которое скрашивало все недостатки, — по до конца не понятным причинам он казался Анне родным, будто созданным специально для нее.
Хотя, конечно, это было не так, строился он совсем для другой женщины. Хозяин дома, отдавая Анне ключи, так и сказал: «Бери, живи, сколько надо. Это ведь ее дом. Раз она сама не приехала, пусть хоть гости ее поживут».
Она тогда на расспросы не решилась, чужие скелеты ворошить не хотелось — своих полно. Но теперь ей было жалко расставаться с домом. Бегство казалось предательством по отношению к той, которой он был подарен и которая поделилась своим подарком с ней. Анне стало так хорошо и привольно жить здесь, что ей иногда чудилось, будто отъездом она обидит и рассердит сам дом. И так не хотелось его обижать, что она, как могла, оттягивала момент поисков нового пристанища, сборов и переезда.
Хлопот она никогда не любила, всегда собиралась быстро и максимально просто. Наверное, эта черта была одной из немногих унаследованных ею от матери. Та (в отличие от дочери) много раз меняла адреса, пускаясь если не в авантюры, то в приключения, но делала это всегда налегке. Шубки, украшения, звания, медали и дочь кочевали с ней от одного мужа к другому, а остальное — дело наживное. Анна переезжала гораздо реже, но так же просто: чемодан, зубная щетка, паспорт — и вперед, к новым рубежам.
Рубежи перед Аней открылись с момента, как на телеэкраны страны вышли первые серии Мишиных творений. Ее называли открытием, будущей звездой, российской «рабыней Изаурой» и «Дикой Розой» в одном флаконе. Даже строгие критики попали в плен ее молодости, красоты и безыскусности и в рецензиях предпочитали не вспоминать о том, что сериалы — низкопробный жанр.
Аня была счастлива. Почти совсем счастлива. Если бы только не…
— Мама, у нас новый проект. Двести пятьдесят серий — полгода работы. И история интересная.
— Интересные истории у Чехова и Островского. И идут они в театре, а не в телевизоре.
— Зачем ты так?
— Просто хочу, чтобы ты понимала: здесь хвастаться нечем.
— Но меня узнают на улице. Просят автограф, говорят слова благодарности.
— Нука, это дешевая популярность. Да, миллионам интересно узнать, от кого родит и родит ли в конце концов твоя героиня, но ни у одного из них из-за этого не переворачивается душа. Думаешь, кто-то из них стал добрее, посмотрев на твое творчество? Кто-то заплакал, испугался, испереживался по-настоящему? Да, бывают развлекательные комедийные сериалы, неплохие, кстати. Но они преследуют другую цель: рассмешить. И они своей цели достигают. Твоя работа — драма, а драма должна затрагивать серьезные чувства. А не затрагивает, значит, это не пьеса, а всего лишь пародия. Так что ты, Нука, пародистка. Если хочешь посмотреть на настоящее мастерство, приходи ко мне в театр. Чем ломаться перед миллионами, лучше держать в настоящем напряжении пару тысяч человек, сидящих в зрительном зале. Вот так.
И вешала трубку. Всегда вешала первой, не спрашивая, как дела, не приглашая в гости, не интересуясь личным.
Аня и сама не знала, зачем продолжала регулярно звонить, зачем выслушивала все унижения и никогда не решалась первой закончить разговор. Она предпочитала считать, что делала это оттого, что мать есть мать, и лучше, когда она все-таки есть. «Худой мир лучше доброй ссоры» — эта народная мудрость стала девизом их отношений.
— Мама, я вышла замуж.
— Рановато, конечно, но, надеюсь, это того стоило. И кто он?
— Начинающий режиссер.
— Начинающий? Какая глупость! Ты дура, Нука!
— Почему?
— Потому что у начинающего режиссера два пути: либо он превращается в зрелого и успешного, либо очень быстро становится старым, пьяным неудачником. А сейчас он стоит на распутье, и ты зачем-то встала вместе с ним, хотя могла бы сразу пойти в нужную сторону.
