— Если бы у меня был хвост, я бы вилял им до тех пор, пока он не отвалился бы, — откликнулся мужчина, наконец оборачиваясь к Анне. — Но хвоста нет. И как я могу выразить свое восхищение?
Он широкими шагами пересек террасу, сгреб женщину в охапку и звонко расцеловал в обе щеки, оторвав от пола. Когда же бурное проявление чувств было закончено и Анна вновь крепко стояла на земле, Эдик разжал объятия и пытливо спросил:
— Ну, и где ты этому научилась?
Аня возвращалась домой, продолжая раздраженно спорить со своим горе-учителем.
«Ишь, умник нашелся! Какая нормальная мать не наймет педагога своему ребенку?! Нормальная, может, и наймет… Тоже мне режиссер! Где это видано? «Тарковский», мыслящий ярлыками. Еще и руки распускает. Нет, тут, конечно, она сама виновата, болтанула лишнего. Только кто ему дал право лезть с нравоучениями: «Зачем тратишь время? Попроси маму! Мама научит, мама подскажет…» Ну, как тут сдержаться?»
Она и взорвалась. И дала маху. Ну, так извинилась же и на пощечину даже не слишком обиделась. Нет, все-таки немножко обиделась. Руками махать все равно нельзя. Он, правда, тоже одумался, даже дружбу стал предлагать и на дачу к друзьям позвал. Как же, поедет она, раскатал губу! Но все равно приятно. Хотя, может, это он так, по доброте душевной старается ее от занятий отвлечь? Понял, что не выйдет из нее никакой актрисы, вот и пытается перевести отношения в другую плоскость, чтобы она позабыла о несбыточных мечтаниях. Нет, пустяки. Зачем ему целый месяц тратить на читки пьес и разбор эпизодов, если она — полная бездарность? Во всяком случае, не ради ее прекрасных глаз. Уж в чем-в чем, а в этом можно было быть уверенной на сто, даже на все пятьсот процентов. Она, конечно, девочка симпатичная, с этим не поспоришь, но вряд ли увлеченный ею юноша станет являться к ней на встречу с другой, всячески демонстрируя близость отношений.
А Мишка романтические встречи с представительницами прекрасного пола не скрывал. Забытые кем-то из пассий вещи не прятал, записную книжку, пестревшую женскими именами, держал на видном месте, да и несколько раз знакомил пришедшую чуть раньше оговоренного времени Аню с девушками, сидевшими не просто в его комнате, а на его коленях. Разве станет так себя вести влюбленный и очарованный? Нет. А уж если он не влюблен и не очарован, то пыль в глаза пускать не будет, и если сочтет ее полной бездарностью, то так и скажет. И не станет ломать голову и тратить время на поиски новых методик преподавания и интересных заданий. А значит, как ни крути, надо его слушать, пытаться выполнить требуемое, даже если это обидно, даже если ей кажется, что он не прав.
Вот сегодня, например, когда буря утихла и они начали заниматься, он что сказал? Сказал как Станиславский: «Не верю!» Как она ни старалась грустить о смерти чеховской Маруси, ничего не получалось. Он все продолжал кричать, что не верит, а она верила в то, что он не верит, расстраивалась, но ничего не могла с этим поделать, пока он, наконец, не спросил:
— Ты хоть понимаешь, чего я от тебя хочу?
— Понимаю. Подлинности. Ты же сам говоришь.
— А где она должна быть, эта подлинность?
— В речи, во взгляде, в движениях.
— В душе, Ань. В душе должна быть подлинность. Ты думаешь, если ты звуками скорбишь, а в голове рассуждаешь о том, какой суп на завтра сварить, зритель этого не заметит?
— Я не думаю про суп.
— Да какая разница, про что? Ты должна думать о том, что у людей любовь, а она умирает, и он ничего не может сделать. Боже мой! Какой ужас! И тогда тебе поверят. Поверят только тогда, когда ты будешь чувствовать то, что чувствуют твои героини.
— Если подлинно страдать с каждой из них, то можно сойти с ума!
Он вдруг побледнел.
— Ты что?
— Ничего. Ты здесь ни при чем. Страдать не надо, но надо понимать это страдание. Надо чувствовать, надо понимать, почему так, а не иначе, надо проникать в сознание героев, представлять все тонкости их душевной организации, ощущать причинно-следственную связь слов и поступков и сопереживать им в полной мере. Иначе невозможно любить отрицательных героев. А если не любить своих героев, то невозможно играть.
