— Представляю, — в его голосе появились прокурорские нотки, — с этим тиром, с этим домом, с машинами, с твоими собаками, с твоим собственным самолетом.
— При чем тут самолет? Мне так не хватало нашего Питера, тебя, Костя, моих корешей. Иногда хотелось все бросить и к вам приехать. Но я знал, что ничего не выйдет. Я тебе говорил, что грехов за мной много. Очень много, Костя. И поэтому у меня появились проблемы и здесь, в Америке.
Он снова молчит, терпеливо ожидая, когда я ему все разъясню.
— В общем, от меня требуют, чтобы я снова стал киллером, — выдохнул я. — Мне приказали убрать одного человека. А я этого делать не хочу. Я уже давно «завязал», как говорят блатные.
— Какая разница? — не понимает Костя. — Одним меньше, одним больше. Ты же сам говоришь, что стрелял бандитов. Ну и правильно делал. Меньше гадов по земле ходить будет.
— Дело не в этом. Дело в том, что они знают и про тебя, и про Сашу. И если я откажусь, они угрожают вас убить. Они знали, что ты приезжаешь, и решили, что теперь я не откажусь наверняка. Когда ты сообщил, что едешь, я не знал, что сказать. Даже не представлял. С одной стороны, очень хотел тебя увидеть. А с другой, понимал, какая опасность тебе грозит. Но если бы ты остался в Питере, опасность была бы не меньше. Поэтому я решил, что будет лучше, если ты приедешь сюда.
— Хочешь, чтобы я тебе помог с ними справиться? — спрашивает Костя.
— Нет, — невольно улыбаюсь я ему, — конечно нет. Это в кино так бывает, Костя, когда герои убивают всех бандитов. В жизни все намного сложнее. В общем, чтобы я чувствовал себя спокойнее, тебе нужно исчезнуть. Хотя бы на некоторое время. Виза у тебя на один год, но такой срок не понадобится. Только недели на две-три.
— Куда исчезнуть? — удивляется он. — Я не знаю английского языка, ничего здесь не понимаю. И вообще Америку не знаю. Куда я могу спрятаться? Просидеть у тебя здесь в подвале две недели?
— Нет. Не в подвале. Ты уедешь в другой город, к нашей родственнице. Это моя троюродная сестра. Ее мать и моя мама были двоюродными сестрами, а наши бабушки — родными сестрами. Она, конечно, дальняя родственница, но они с мужем хорошо знают местные условия и смогут тебя спрятать на время. Поживешь у них, пока я не закончу все свои дела. А потом мы с тобой снова встретимся. И уже больше никогда не расстанемся. Это я тебя обещаю.
— Не понимаю, — говорит он после долгого молчания, — если ты знал, что будут такие неприятности, зачем ты разрешил мне приехать? Я бы лучше остался в Питере.
Он не понимает, с кем мне пришлось связаться. Он ничего не знает не только про Барлоу, но и про Оглоблю, про Трошина и всех остальных. Он не сможет понять, что русская мафия в Нью-Йорке — это очень опасно, а мафия в Питере — это еще и очень страшно. Он не понимает, что я не смог бы защитить его в Питере и могу спрятать только здесь, в Америке.
— Нет, — возражаю я Косте, — не лучше. Они бы тебя и там достали. Ты лучше послушай меня, как тебе быть. И постарайся все запоминать с первого раза. От этого зависит теперь не только твоя жизнь, но и наши с Сашей жизни. И учти, что они могут позвонить от моего имени или от имени любого человека. Ты будешь думать, что говоришь со мной, тогда как разговаривать будет совсем другой человек. У них есть такая подлая штука, называется голосовым синтезатором. Если ты звонишь мне, называй число пятьдесят. И я буду знать, что это твой шифр. А если звоню я, то буду называть число сорок пять. Это будет мой шифр. Только два числа.
— Зачем такие сложности? — возражает Костя. — Я думаю, что мы друг друга и так узнаем.
Не нравится мне, что есть в нем этакое упрямство. Молодой и горячий, каким я был когда-то. Только жар молодой быстро остывает. Или его остужают насильно, смотря по обстоятельствам.
— Ты меня послушай, — вздыхаю я, понимая, как много нам еще нужно сказать друг другу. — Если все будет нормально, мы с тобой еще поговорим обо всем, Костя. И о моей прежней жизни, и о твоей матери, и о том, кто был прав.
— Я и так знаю, что ты был не прав, — вдруг говорит он очень тихо, — не нужно было нас одних оставлять. Мне в школе ребята проходу не давали, все время дразнили, что у меня нет отца. Живого отца. И я ничего им сказать не мог. Умер ты или погиб. Или, может, тебя никогда не было?
