Еще не наступили зимние холода, как Хадиче опять забеременела, и каких только обетов не давал мой муж, чтобы ребенок выжил. Он поклялся, что, если родится девочка, он отдаст ее замуж за сеида, а если родится мальчик, то назовет его Хосейном и до семи лет не будет стричь ему волосы. Потом он острижет волосы, возьмет равное им по весу количество золота и поедет на поклонение в Кербелу.
Через восемь месяцев и десять дней Хадиче родила третьего сына, но ее сердце как будто что-то чуяло. Она ни на минуту не оставляла ребенка одного. Я же не знала, что делать: убить ребенка или заставить Гада̀ Али развестись с Хадиче. Но все это были пустые мысли! Хадиче опять заважничала и стала главной хозяйкой в доме. Она постоянно попрекала меня, командовала. Ей нельзя было ни слова сказать наперекор. Так продолжалось до тех пор, пока мальчику не исполнилось четыре месяца.
Я все время гадала, убить мне мальчика или нет, и однажды ночью, сильно поссорившись с Хадиче, решила утопить ребенка. Я ждала два дня. На третий день Хадиче пошла в парфюмерную лавку купить сушеных фиалок. Я побежала в комнату и вытащила из колыбели спавшего ребенка. Потом достала из-под подбородка булавку. Но лишь только я дотронулась до его темечка, мальчик проснулся и, вместо того чтобы заплакать, улыбнулся мне. Ханум, я не знаю, что со мной стало. У меня не поднялась рука, ведь на самом деле сердце-то мое не каменное! Я положила ребенка обратно в люльку и выбежала из комнаты. Я подумала: в чем же вина ребенка? Все дело в матери. Нужно извести мать, и тогда я успокоюсь.
Ханум, даже сейчас, рассказывая вам, я вся дрожу. Что же делать? Во всем виноват мой муж; это он сделал меня служанкой дочери человека, изготовляющего кислое молоко. Пусть не донесет ему об этом земля!
Я украла волосы Хадиче и снесла их еврею Мулла Ибрагиму, который был известен в квартале Рахчаман. Он мне поворожил. Я положила подкову в огонь. Мулла Ибрагим взял с меня три тумана, чтобы прокалить подкову в сале, и дал мне слово, что не пройдет и недели, как Хадиче умрет. Но о чем же говорить, если прошло более месяца, а Хадиче день ото дня все больше толстела, как гора Ухуд в Кербеле. Ханум, я перестала верить в гадания и заклинания.
Спустя месяц, это было в начале зимы, Гада̀ Али сильно заболел, он даже дважды оставлял завещание, и мы кропили святой водой его горло. Когда Гада̀ Али сделалось очень плохо, я пошла на базар и купила яд. Я принесла его домой, засыпала в горшок с супом, хорошенько перемешала и поставила на огонь. Себе я купила готовый ужин и, придя домой, потихоньку поела одна. Наевшись, я пошла в комнату Гада̀ Али. Хадиче дважды приглашала меня ужинать, говоря, что уже поздно, но я ответила, что у меня болит голова и что мне не хочется есть, пусть лучше желудок будет свободен.
Ханум, Хадиче в последний раз поужинала и легла спать. Я пошла к двери и стала прислушиваться, не раздадутся ли стоны. Однако стояла холодная погода, двери были плотно закрыты, и ничего не было слышно. Всю ночь я оставалась у постели Гада̀ Али, как будто для того, чтобы ухаживать за ним. Перед самым рассветом, трясясь от страха, я опять подошла к двери и прислушалась. Я услышала плач ребенка, но у меня не хватило смелости открыть дверь. Тогда я опять вернулась к Гада̀ Али. Ханум, вы не представляете, в каком состоянии я была.
Утром, когда все проснулись, я вошла в комнату Хадиче. Она лежала мертвая, черная, как уголь, чувствовалось, что она всю ночь металась: одеяло и тюфяк были сбиты. Я положила ее на тюфяк, натянула одеяло. Ребенок плакал и стонал. Я вышла из комнаты, вымыла в бассейне руки, затем, плача и ударяя себя по голове, рассказала мужу о смерти Хадиче.
Когда он спросил, отчего умерла Хадиче, я ответила, что она пила разные лекарства, чтобы забеременеть, и к тому же очень растолстела. Вероятно, с ней случился удар.
Никто меня ни в чем не подозревал, но я сама про себя думала: неужели это я загубила три души? Глядя на свое лицо в зеркало, я пугалась. Жизнь моя была отравлена. Я постилась, плакала, раздавала нищим деньги, но никак не могла успокоить свое сердце.
