— У того, кто не работает, нет чувства собственного достоинства. Я уже говорила тебе это. Музыка — это прекрасно, но это не работа.
— Ты говорила, что нет разницы между изготовлением обуви и строительством мостов. И то и другое — работа.
— Все зависит от обстоятельств. Когда обстоятельства хорошие, для музыки есть и время, и деньги. Когда же обстоятельства плохие… Черт побери! — Она отбросила платье, которое шила, и затрясла уколотым пальцем. Раньше я никогда не слышал, чтобы она чертыхалась. Лицо у нее раскраснелось, она пыталась взять себя в руки, но не смогла, и у нее вырвалось еще несколько непривычных слов. Три из них были: «Идите к черту!» Четвертое я не рискну воспроизвести.
Мама ушла в спальню и погасила свет — у нее разболелась голова, а я все размышлял о только что услышанном из маминых уст проклятии: оно относилось к числу тех — от облатки для причастия до еще дюжины святых вещей, — что строго-настрого запрещается поминать в гневе. Мама не часто бранилась, а из всех людей поносила только одно имя — Рейнальдо. Это было имя моего отца. Она упрекала его не только в том, что он не вернулся и оставил ее с пятью детьми и неуживчивой золовкой, но и в том, что он дал мне в руки мечту, исполнить которую она была не в силах.
Примерно в это же время отец Базилио решил, что у меня, возможно, имеются задатки священника, что явилось бы решением одной из двух моих проблем, если не обеих сразу. Все началось с шоколада. Я уже начал ходить в школу, и, отправляясь утром на занятия, мы все — Персиваль, Энрике и я — брали с собой в кармане завтрак: небольшие квадратные кусочки твердого темного шоколада с вкраплениями сухофруктов и орехов. Съедать шоколад по дороге в церковь — перед школой мы еще посещали мессу — нам не разрешали, поскольку причащаться можно только натощак. После службы мы, детвора, чинно выходили из церкви на площадь и тут же вопреки еще звучавшим у нас в ушах словам отца Базилио о доброте и братской любви принимались гоняться друг за другом, дразниться, толкаться и отпихивать друг друга, занимая место на ближайшей скамейке. На ней мы и съедали свой шоколад. А через десять минут раздавался звон колокольчика, звавший нас в расположенную рядом школу.
Персиваль, который ходил уже в выпускной класс, лопал свой завтрак по дороге в церковь, да еще подзадоривал, дескать, давайте, наябедничайте на меня, но мы никогда этого не делали. Энрике запрет уважал и соблюдал. Но ему так хотелось шоколада, что он не вынимал рук из кармана, отчего шоколад таял и превращался в комковатую липкую массу. Однажды, перед тем как положить ему на язык облатку, отец Базилио попросил Энрике вынуть руки из карманов. При виде перепачканных в коричневой массе дрожащих пальцев брата священник решил, что он потихоньку отламывал и ел кусочки шоколада во время службы. Энрике был лишен облатки, да еще в школе ему влетело. Но уже на следующий день он снова держал руки в карманах.
Я тоже любил шоколад, и мне тоже не терпелось его съесть. Но я не позволял своим пальцам не только притрагиваться к лакомству, но даже касаться кармана, где оно лежало. Так, экспериментируя с откладыванием на потом удовольствия, я вдруг обнаружил, что самоотречение может быть даже приятнее, чем вкус шоколада. Вскоре мама открыла мой секрет и поделилась им со священником. И в понедельник после школы он спросил меня, зачем я храню в коробке под кроватью двадцать семь плиток шоколада.
Ему даже в голову не пришло заподозрить, что я стащил шоколад у других мальчиков, — учитывая мое хилое телосложение, это было маловероятно. О том, люблю ли я шоколад, он тоже не спрашивал, так как мама успела его просветить на этот счет. В конце концов он наклонил голову и поинтересовался: «Ты копишь его для бедных?»
Я и думать не думал о бедных. Меня слишком занимало то, что происходило со мной в эти последние пять с половиной недель, я радовался искрящейся легкости в голове, обострившимся от голода слухом внимал монотонному перезвону церковных колоколов, гулко отдававшемуся в ушах, и с восторгом ощущал, как сердце наполняется дерзкой силой, заставляя забыть об ущербной ноге. Я гордился тем, что могу обходиться без еды.
