Отшатнувшись от нее, он резко встал с постели, и Мария чуть не заплакала от обиды. Его слова наполнили ее душу радостью и болью — радостью, потому что он выразил словами то, что существовало между ними, а болью, потому что находил их отношения постыдными и сводил их к чувственной страсти. Может быть, для него это так и было, но только не для нее.
Габриэль быстро оделся и, оглянувшись на Марию, которая, прикрывшись покрывалом, с обескураженным видом сидела на постели, ухмыльнулся.
— Что вы собираетесь делать со мной, сеньор? — робко спросила Мария.
Габриэль задумчиво посмотрел на ожидавшую ответа Марию, на ее точеные руки, иссиня-черные волосы, рассыпавшиеся по обнаженным белоснежным плечам, и подумал, что никогда, пожалуй, она не казалось ему такой соблазнительной. Даже сейчас после недавней близости мысль о том, что ее нежное тело прикрыто только легкой тканью, возбуждала его. Недовольный собой, он отвернулся.
— Пока ничего. То, что произошло, не меняет дела. Ты по-прежнему моя раба, и так будет всегда! Мария оцепенела.
— Мне гораздо приятнее быть твоей рабой, нежели наложницей.
Габриэль вздрогнул, как от пощечины.
— В таком случае тебе следует проявлять больше усердия в хозяйственных делах, а не в постели. В комнате наступила неприятная тишина. Габриэль взял сверток и небрежно бросил его на кровать. — Это твоя новая одежда. Тебе ведь больше не нужны шелка и кружева.
Мария молча развернула сверток, в котором лежали две нижние рубашки, три лифа и три верхние юбки, сшитые из дешевого грубого материала.
— А как же без нижних юбок и корсета, сеньор? — спросила она с наигранным недоумением.
— Тебе не нужны корсеты, — сказал Габриэль с язвительной усмешкой. — А что до нижних юбок, то, боюсь, кроме тех, что лежат в сундуках, привезенных из Пуэрто-Белло, мне нечего тебе предложить. Твоя щепетильность не позволяет тебе пользоваться награбленным добром. Неважно, что эти юбки сначала могли принадлежать какой-нибудь знатной английской даме, которая по несчастливому стечению обстоятельств попала в руки испанцев. Ну а теперь живо одевайся и отправляйся на кухню.
— Не могла бы я одеться без посторонних глаз? — спросила Мария.
— Нет! — с вызовом ответил Габриэль и, прислонившись к косяку, уставился на нее.
Глаза Марии запылали гневом. Повернувшись к нему спиной и накрывшись покрывалом, она кое-как оделась и, встав с кровати, направилась к выходу.
Габриэль стоял в дверях, не давая ей пройти.
— Мне ведено убраться отсюда, и я сделаю это, как только вы, сеньор, позволите.
Габриэль даже не пошевельнулся. Он заказал эту простую и грубую одежду, чтобы наказать, унизить ту, которая с таким презрением отвергла самые дорогие наряды. И вот теперь, глядя на нее, он сам чувствовал себя униженным. Зачем ему все это нужно? Чтобы доказать Марии, что она в этом доме только прислуга? Что от его капризов зависит все: и одежда, которую она носит, и пища, которую она ест, и даже сама ее жизнь? Или он просто пытается внушить себе это? Ее унижение должно было доставить ему удовольствие, но этого не случилось, наоборот, этот наряд раздражал его. Он не представлял Марию в роли прислуги в собственном доме. Те дни, когда на “Черном ангеле” он заставлял ее прислуживать за столом, дались ему нелегко. Месть не доставляла ни радости, ни долгожданного удовлетворения, о котором он так долго мечтал. Добиваясь в очередной раз отмщения, он не испытывал ничего, кроме смущения и растерянности. Что-то в глубине его души противилось этим планам, и он в конце концов находил свои действия отвратительными. Нельзя же винить Марию во всех грехах семейства Дельгато. Она такая же жертва, как Элизабет и Каролина. Как только эта беспокойная мысль осенила его, картина разрушений на “Вороне” снова всплыла в его памяти. Снова увидел он разрушенную каюту, огромную балку, раздавившую бедную Элизабет, испуганное лицо сестры, которую уводил высокий сероглазый испанец, и в нем опять проснулась жажда мести. Неважно, какие чувства он испытывает к Марии, неважно, что он тоскует по ее телу, дающему ему такое наслаждение, какого он до нее ни с кем не испытывал, — она Дельгато, и между ними не может быть мира! Но в своем упорстве он мало чем отличается от Диего. Они оба вовлекли беззащитных женщин в борьбу, которая не по плечу этим хрупким созданиям. Если бы тогда, на Эспаньоле, он грубо изнасиловал Марию, чем бы его действия отличались от того, что мог сотворить с его сестрой какой-нибудь безвестный испанец? Если бы он убил Марию в ту ночь, чем бы ее судьба отличалась от судьбы Элизабет? Неужели, несмотря на свои принципы, он ничуть не лучше тех, кого так ненавидит и презирает?
