– И наверняка заходят, ну так что ж с того? Сейчас их нет, и для нас это не цель. Идем дальше.
Баркентина шла Датским проливом, прижимаясь к гренландскому берегу. Шли ходко – свежий ветер с ледяного купола одинаково дул днем и ночью. Машину не запускали уже несколько дней – берегли уголь. Но все было готово к тому, чтобы развести пары в самый короткий срок. Кривцов успел натренировать и кочегаров.
На грот-мачте трещал и хлопал Юнион Джек.
Трижды видели одиночные – вероятно, китобойные – суда и меняли курс, стремясь разойтись с ними на возможно более далеком расстоянии. Так же поступили, заметив флотилию из трех некрупных кораблей – наверняка исландских. Нужен не бой с сомнительным исходом, а удар, разор и отскок. И чтобы обязательно остались живые свидетели. На берегу. Или вблизи берега, чтобы могли доплыть.
Берег удивлял. С одной стороны, он ничем особенным не отличался от любого северного берега. Все те же сумрачные гранитные скалы, иногда серые, иногда аспидно-черные, лабиринт шхер, языки ледников, спускающиеся в долины, вечнохолодный ветер с берега… И вдруг открывался поросший травой бережок, радующий глаз акварельным цветом свежей зелени, и самый грубый матрос умилялся:
– Едрена-Матрена, и тут жизнь! Ну прямо как у нас на Вологодчине!
– Эва, сравнил! У нас в России зелень так уж зелень. А тут одно недоразумение.
Но скептик и сам смотрел на «недоразумение» во все глаза, мечтательно улыбаясь.
Нил, уже вернувшийся к обязанностям юнги, дивился всему: и грозно-мрачной природе Севера, не лишенной, однако, непонятной привлекательности, и отсутствию ночной темноты, и чудесам мироздания вообще. Вода вокруг судна могла неожиданно вскипеть и заискриться на солнце – это шел густой косяк сельди. И вдруг прямо посреди рыбьей сутолоки море вспучивалось горбом, из глубины поднималась кошмарных размеров пасть, высовывалась на воздух, величаво схлопываясь, и разом поглощала тысячи рыб. «Шельдяной кит, – снисходительно объяснял юнге старый матрос с выбитыми на пиратской каторге зубами. – Шеледкой питаетша. По-аглишки – финвал». Нил невольно ежился. В этакую пасть могла бы въехать карета, запряженная четверкой, и еще бы место осталось. Потом чудовище выныривало уже поодаль, показывая глянцевую спину, и пускало высокий фонтан, совсем как «Самсон» в Петергофе, только не водяной, а из пара и мелких брызг, и в довершение всего над волнами вздымалась, страша и восхищая, невероятно огромная лопасть хвоста и с величавой плавностью уходила под воду. Не раз вдали проплывали целые стада китов, но фонтаны у них были иные – пониже и пошире. «Кашалоты, – объяснял матрос. – Жлые жубаштые твари, жато кашалотовый вошк дают». И Нил долго расспрашивал про кашалотов, про охоту на них и про кашалотовый воск.
Диво дивное! Вернешься домой – будет о чем рассказать односельчанам, да ведь брехуном назовут! Один Петька, может, поверит, да и тот из зависти не подаст виду.
Вот еще что удивительно: вроде ведь не так уж давно по календарю все это было – родное село Горелово, Москва, Питер, – а как будто тысяча лет прошла. Как так? Да и служба на канонерке, бой, страх, адский грохот орудий – все это тоже как будто случилось давным-давно. Жалко было людей с «Чухонца», особенно справедливого унтер-офицера дядю Сидора, а еще пса Шкертика, но жалко уже не до слез. Почему так? Из-за того, что сам настрадался вдоволь?
Вздохнувши, Нил постарался не думать об этом. Надо бы потом спросить у барина, отчего так бывает: одному помирать, а другому жить? Почему Господь решает так, а не иначе? Барин все знает, только не время приставать к нему с вопросами. Сейчас барин занят: то и дело в трубу глядит, и лицо вон какое озабоченное…
Вчерась спускали за борт матроса в люльке – малевать на борту аглицкое название золотой краской. Уж если быть похожими на англичан, то во всем. У исландцев нет обычая выводить на бортах имена судов, им огласка ни к чему. Ulisses – вот какое название выдумал барин, и никто не знает, что оно означает. Один дядя Ерофей спросил, что это такое, а в ответ услыхал про «Одиссею» и расстроимшись был.
