Никто из матросов не роптал на то, что отныне ему приходится давиться сухим пайком без водки и спать не в пробковой койке, а вповалку на полу кубрика. И офицеры, оказавшиеся в смысле удобств в ненамного лучшем положении, чем нижние чины, подшучивали над разоренной кают-компанией, где либо стой столбом, либо сиди по-турецки на голом полу. Не беда! Дойдем до Азор – все будет! Есть еще крохи топлива, чтобы раз в день вскипятить чай – ну и ладно.
Но заштилело – и настроение изменилось, будто повернули электрический выключатель. Тоскливое ожидание действовало на нервы. Солонина стояла комом в горле. Враницкий мрачнел, придирался к мелочам, чуть не избил корабельного плотника, не сумевшего полностью устранить течь, устраивал выволочки унтер-офицерам и по три раза на день приказывал играть дробь-тревогу.
– Шевелись, инвалидная команда! Веселее! Что за кислая рожа! Фамилия? – И немедленно изобретал наказание.
– Житья нет от аспида, – зло шептались в кубрике.
Даже Пыхачев, редко вмешивающийся в отношения старшего офицера с командой, на третьи сутки штиля усомнился:
– Стоит ли так дергать людей, Павел Васильевич? Не чересчур ли?
– Как прикажете, господин капитан первого ранга, – по уставу отвечал недовольный Враницкий, четко отдавая честь и щелкая каблуками.
– Перестаньте, прошу вас, – морщился, огорчаясь Пыхачев. – Вам виднее, конечно. И все же я опасаюсь, что вы перегнете палку…
Видя неподдельное огорчение командира, смягчался и Враницкий:
– Мне самому это не по душе, Леонтий Порфирьевич. А что прикажете делать? Или злость, или овсяный кисель вместо команды. Предпочитаю злость. Не для того мы удрали от пиратов на коньячном ходу, чтобы разлагаться без дела. Жаль, шлюпки мы пожгли, не на чем шлюпочное учение устроить…
– Ну добро.
И Пыхачев почти совсем перестал показываться из своей каюты, предпочитая там же и столоваться. Говорили, будто из его имущества уцелело несколько книг и все иконы, и каперанг проводит время в чтении и молитвах. Новый вестовой, правда, уверял, будто командир все время что-то пишет, черкает и снова пишет.
– Мало с честью отбиться от пиратов – надо еще отрапортовать так, чтобы не угодить под суд, – прокомментировал Тизенгаузен.
– Да за что же под суд? – наивно удивился Корнилович.
– За самовольное изменение курса, повлекшее опасность для жизни наследника престола, разумеется.
– Да ведь если по совести…
– Молчите, мичман. Судят не по совести, а по закону.
Батеньков делал обсервацию. Получалось, что корвет дрейфует на норд-ост со скоростью около сорока миль в сутки.
– Течение, господа, – разводил руками штурман. – Теплое течение, отклоняемое на север Срединно-Атлантической мелью. А замеряем-ка температуру воды…
Результатом замеров стало то, что в воду опустили парус и разрешили команде купаться в льняной лохани. Южане ежились:
– Зябко. Ровно как у нас на Кубани весной.
Спускали водолаза в тяжелом костюме. Водолаз ползал по подводной части судна, добираясь до самого киля, искал повреждения.
– Кажется, обойдемся без постановки в док, – говорили в кают-компании.
– А есть ли хороший док в Понта-Дельгада?
– Есть, но всего один. Там наверняка очередь на ремонт. Охота была застрять на полгода в той дыре!
– Не скажите, лейтенант, не скажите. Азоры – место сказочное. Экзотические берега, экзотические женщины…
– Недели на две-три точно застрянем. Будут вам женщины.
– Иной раз на рейде стоишь, на берег не пускают, а ветерок с берега запахи доносит, знаете, этак густыми волнами. Волшебное что-то…
На третий день над морем повис туман, видимость упала, и матрос зря сидел в «вороньем гнезде». А утром четвертого дня засвежело, и вскоре задул ровный норд-вест силой до четырех баллов.
Люди повеселели.
Невесел был лишь один пассажир, и звали этого пассажира Михаил Константинович. Его императорское высочество пребывал в недоуменной обиде на всех и вся. Проснувшись наутро после боя, он обнаружил, что лежит на кушетке, прикрытый пледом, что ему холодно, а бок затек, и невозможно вытянуть ноги, и голова болит так, будто кто-то перемешал ложкой все мозги да еще спрыснул их клопомором.
